Я Колбасника убил

Матросик на культи[17] вскочил и как подрапал! Только его и видели. А милицейская машина уже тут как тут. Из неё милиционеры выскочили – все с ружьями, с наганами – и врассыпную. Давай барыг и пьяниц ловить! Крупная дичь им редко попадалась. А жуликов они у себя трое суток подержат – и отпускают. Кормить-то их нечем. Поэтому жизнь на барахолке кипела без остановки.

Весело было с Тараканом! И страшно – с ним я чувствовал себя настоящим разбойником.

Как Рахманинов

Словом, время я проводил познавательно, очень интересно. А ещё я постоянно учился у Таракана. Всему! Ходить вразвалочку, элегантно плеваться, правильно носить кепку-восьмиклинку, разговаривать с людьми свысока, сально шутить, петь голосом с хрипотцой, не бояться милиции и старших, улицу уважать, стрелять у прохожих папиросы – так, чтобы тебе отказать не посмели.

Тараканова наука была куда интересней уроков в школе. И нужней.

Одно мне не нравилось – выражаться матом. Просто язык у меня не поворачивался. Хочу что-нибудь трехэтажное загнуть, а не получается. Всё из-за мамы. Она очень плохо к мату относится, и Гальга.

– Ты, Олежек, молоток, – рассказывал мне Таракан. – Паренёк сообразительный, чую, далеко пойдёшь.

Я смущался от таких разговоров.

– Вот скажи мне, есть ли у тебя мечта?

– У меня? – я пожимал плечами. – Нет, кажется.

– Ты не дури, – сердился Таракан. – Не бывает без мечты человека. Человек без мечты – так, насекомоядное, а не человеческая личность.

– Я хочу, чтобы война кончилась скорей.

– Этого все хотят! В кого пальцем не ткни.

– Нууу…

– А я жениться мечтаю. На красавице. Меня, Олежек, исключительно красавицы интересуют. Женюсь, дом ей куплю, повезу на море! Хочу я море повидать, пальмы чтоб, санатории с балконами, курортники в чесучовых[18] костюмах с панамами по променаду[19] фланируют!

Я подумал, красивая у Таракана мечта!

– Я хочу стать музыкантом, – говорю.

– Кем? На гармошке играть что ли? – он смеётся.

– Зачем на гармошке? – Мне становится обидно. – На фортепиано. Я хочу стать пианистом, как Рахманинов. Или Рубинштейн.

– Пианистом, ну ты даёшь! – Таракану так смешно, что он чуть не падает с лавки. – Ты рожу-то свою видел? Рабоче-крестьянскую?

Ну, вот зачем я ему рассказал? Нашёл, с кем откровенничать!

– Ладно, Олежек, не дуйся. Нормальная у тебя мечта. Солидная, я бы даже сказал. Ты её береги, не распыляйся.

На предмет кошелька

С тех пор он звал меня Пианистом. А однажды Таракан сказал:

– Ну, Пианист, пора тебя проверить в деле.

– В каком деле? – не понял я.

– Пойдём сегодня грабить и убивать.

– Кого?

У меня аж сердце закололо.

– Прохожих – кого ж ещё.

Этого я не ожидал. Вернее как: я знал, что когда-нибудь что-нибудь подобное мне предложат. Вернее, от меня этого потребуют. Только я про это старался не думать. Признаться, я уже начал забывать, что у нас воровская шайка. Таракан чаще в одиночку на дело ходил, а нас, молодых, учил. До поры до времени, как оказалось.

Я не был готов убивать. Убивают на войне, на фронте. Нет, я не готов убивать.

– Не дрейфь, Пианист. Убивать буду я. А ты будешь кошельки у трудовых граждан и гражданок конфисковывать.

– Как это?

Кажется, до меня стал доходить страшный смысл сказанных Тараканом слов. Таким я его себе представлял весёлым и бесшабашным. Одним словом, неплохим человеком.

Гальга говорит, что в лагерях теперь сидят хорошие люди. Попадаются, конечно, плохие, но в основном – хорошие. Как мой папа. Только Таракан не был моим папой. И хорошим, оказывается, он тоже не был.

Мы шли с ним по тёмным переулкам, и я думал, что теперь мне уже некуда деваться. Я сам виноват. Котька мне что говорил? А я, дурак, что сделал?

Теперь я стану настоящим вором. Я буду преступником, как Таракан. Я буду грабить людей на улицах, залезать в их дома, воровать их вещи и продукты. А потом меня поймают и посадят в тюрьму. Я отсижу и выйду – на руке у меня будет наколка. Или на заднице. У Таракана там такая, приметная, он показывал – на одной ягодице кочегар с лопатой, а на второй – топка. Таракан когда ходит, кочегар уголь в топку швыряет. Только этого всё равно никто не видит.

Или, может, наколка у меня будет на лбу – я однажды видел человека с наколотым на лбу серпом и молотом. А один блатной[20] нам показывал товарища Сталина, выколотого на груди. Сказал, что его теперь ни за что не расстреляют, что Сталин его хранит.

И ещё я, конечно, уже никогда не стану пианистом. Потому что в пианисты не берут людей с наколками. Туда берут людей с длинными пальцами.

– А вот и клиент, гадом буду!

Таракан остановился. Дёрнул меня за рукав и замер.

Лицо у него заострилось, и он стал похож на хорька. Даже воздух стал нюхать, у него даже, кажется, уши зашевелились.

На тротуаре лежал человек. Он был пьян – я сразу это понял. Человек лежал навзничь, запрокинув голову. Рот у него был открыт, и по улице разливался храп. На пьянице было светлое пальто – наверное, какой-нибудь инженер, интеллигент из эвакуированных. У нас такие пальто не носят.