Я люблю тебя, небо

У Вальки была масса родственников и знакомых в деревнях, особенно вверх по реке Томи: в Шумихе, Смолине, Старых Червях. Я всегда поражался его способности вникать во все стороны деревенской жизни; он мог часами говорить на каком-то особом диалекте с древним и седым, как прибрежные камни, дедом Прохором, научившим нас по-своему любить суровую сибирскую природу. Так же, как сегодня, мы разжигали костер на берегу Томи и с раскрытыми ртами слушали в вечерних сумерках рассказы деда, в которых сказочное органически переплеталось с реальным: рыбак Митякин и русалка со Змеиного камня, солдатка Анна и домовой, бодливая корова Зорька и Бова-королевич. Детское воображение молниеносно рисовало сцены и образы дедовских рассказов, обостренное чувство ловило ночные шумы: ленивый всплеск воды — не русалка ли это, шорохи травы и кустов, запах выброшенных на берег водорослей и рыбы. Потом мы шли к ветхой избушке, с наслаждением подставив разгоряченные лица ласковому дыханию ветерка, теплого на возвышенных местах и прохладного в низинах. Баба Поля, жена деда Прохора, ставила перед нами глиняную миску с земляникой и молоком, раскладывала деревянные ложки и начинала ворковать со своим любимцем Валькой, называя его не иначе, как «светик ты мой». Я с удовольствием уплетал вкуснятину-землянику, рассеянно слушая про несушек-хохлаток и коровушку Зорьку, которая никак не хочет ходить в общее стадо; скользил взглядом по большой русской печи с горшками, чугунками, ухватами, по старым бревенчатым стенам, по которым комично прыгала бабкина тень. Где-то за печкой начинал свою ночную трель сверчок — добрая примета благополучия в деревенской избе, и мне казалось, что я много-много лет уже вижу все это.

Рисовать я начал раньше Вальки. Много копировал акварелью и карандашами. Труднее было достать дефицитные масляные краски — каждому тюбику мы радовались, как большой удаче. Солнечными осенними днями мы ходили писать золотые березы в питомник, самозабвенно спорили о картинах великих художников, музыке, книгах, кинофильмах. Валентин остался верен своему увлечению — после восьми классов он уехал в Кострому учиться на художника, у меня же появилось другое увлечение — самолеты.

Четырнадцатилетними мальчишками бегали мы на наш аэроклубовский аэродром: сначала издали наблюдали, как после короткого разбега между колесами самолета и горизонтом появлялся тоненький просвет, потом он все расширялся и расширялся — самолет набирал высоту. Завидовали счастливчикам, сидящим за штурвалами самолетов. Старались незаметно подойти ближе. Нас прогоняли, боясь, что мы попадем под прозрачный диск вращающегося винта. Но мы были терпеливы и настойчивы. К нам привыкли, беззлобно подтрунивали над нашими любопытными облупленными носами и, главное, уже не прогоняли. Потом стали доверять чистить самолеты смоченной в бензине ветошью: «А ну, молодцы, устраните-ка зазор между тряпкой и самолетом». Мы устраняли зазор — пыль и грязь — изо всех сил и были почти счастливы. Почти, потому что полным счастьем для нас были полеты.

И вот настал для меня этот великий день. Над золотистым от прошлогодней травы ковром летного поля, в теплых волнах воздуха ломается линия горизонта, от этого голубоватые вдали терриконники шахт кажутся повисшими в воздухе. Ясное-ясное небо. Сибирское, голубое, с которого щедро разливает весеннюю теплынь солнце. Радуясь вместе с нами весне и теплу, заливаются торопливыми переливами жаворонки. Распластав широкие крылья, полновластным хозяином этого «царства» проносится над нашими головами самолет. Я сижу на траве и завороженно слежу за полетом машины. И вдруг слышу: «Эй, парень, иди-ка сюда! Небось, прокатиться хочешь, а?.. Пожалуй, ты уже заработал это право... Ну, что ты молчишь? Закрой рот, а то ворону проглотишь», — с добродушной снисходительностью рокочет басом видавший виды летчик Косогов и, обернувшись к товарищу, говорит: «Совсем ошалел пацан от радости...» Потом мы садимся в старенький ПО-2, и... на всю жизнь пришла ко мне верная любовь к авиации.

Не заставили себя ждать и первые испытания. С восьмого класса начал я посещать занятия планерного отделения в аэроклубе. Закончил теоретический курс, сдал на «отлично» экзамен и, спотыкаясь по шпалам только укладываемого трамвайного пути, торопился я весенним утром на аэродром, чтобы полетать...

— Молод еще, — сказали мне суровые люди в летных шлемах, — годок подождать придется.

Жду «годок», еще раз заканчиваю теорию и уже на трамвае качу навстречу своему счастью.

— Не везет тебе, парень. Пришел приказ — моложе семнадцати к полетам не допускать.

Что делать? Нашел я на аэродроме укромное место и, озираясь по сторонам, всплакнул. Знать бы мне тогда, что стану чемпионом мира, может, и сдержался бы.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Позади миллион километров воздушных дорог, жаркие спортивные схватки в разных городах и странах, больше сотни моих учеников «болеют авиацией»...