Я люблю тебя, прощай

— Да, — отвечаю я все так же серьезно, чтобы она еще посмеялась. — Очень плох, но не так плох, как чай. Как пить вы его можете? Дома пил я чай только, а здесь… — И, потому что не могу отвести от нее глаз, а она снова смотрит прямо на меня, говорю: — Вот я сейчас куплю вам кофе, и вы узнаете, какой он ужасный.

— Что вы, не надо! — Теперь лицо у нее все розовое. Так много розового! Приятно посмотреть — как восход. Как порно.

— Ждите вы меня, я принесу. Одна только минута. — Я отрываю глаза от ее лица. Раз!

Когда я приношу кофе, она еще розовая, и я не сажусь рядом. Знаю, когда можно, а когда — нет.

— Вот. Попробуйте. Сами увидите. — И возвращаюсь на свое место, снова берусь за газету. Прикидываюсь таким деловым.

Спиной чувствую, как она там позади меня пьет мой кофе. А еще чувствую себя дураком. Слова на странице — просто черные закорючки, никакого смысла. Зачем я купил ей кофе, если она пьет чай?

— Спасибо, — говорит она мне в спину.

Поворачиваюсь совсем немножко — не хочу пугать ее. Еще решит, что я идиот. А как ей узнать меня, если я не могу говорить с ней по-польски? Но я умею себя вести.

— Пожалуйста. А как же! — киваю я и приподнимаю шляпу. Пусть думает, что я идиот, но вежливый идиот. Джентльмен!

Я читаю, она потягивает кофе. И наверняка разглядывает меня. Ей должны понравиться мои плечи. И шея. Мне кое-что приходит в голову. Ей будет интересно. Я оборачиваюсь и улыбаюсь:

— Вы должны знать — сегодня День всех душ.

— День всех святых? Он был вчера.

— Может, так, а сегодня — День всех душ, и у меня дома на кладбищах будет много свечей в баночках. Znicze.[15] Не цветов, а много-много огоньков.

— Да?

Она осторожно поглядывает на меня. Она вообще очень осторожная и аккуратная. Не могу представить себе, чтобы она напилась, или упала, или испачкалась. Я люблю ее, и мне это нравится. А может, мне нравится эта осторожность и поэтому я люблю ее? Какая разница! Мое сердце раздувается, как огромный розовый шарик.

— Прошу прощения, вам кажется, я болтаю просто, но это так. И я думаю, да, я думаю, это очень красиво. Жалко, что меня нет там сегодня. И жалко, что не видите вы этого. Вы бы не поверили. — Я стараюсь словами, и руками, и глазами передать красоту этой картины. — Повсюду, на всех могилах, — свечи. Сладкий запах пчелиного воска. И светачки иногда.

— Волшебное, должно быть, зрелище, — вежливо говорит она, и ее лицо, оно меняется. Будто у нее внутри вдруг зажглась свеча. — Светлячки! Вы хотите сказать — светлячки!

И хотя в этой стране нет светлячков, мне кажется, теперь она видит наши znicze.

— Когда умер Папа Римский, польский Папа, в Варшаве на мостовых свечи горели и получались слова Totus Tuus, что значит «Все Ваши».

Она ничего не отвечает, просто глядит на меня. Милая, милая моя!

— Я люблю свечи, — улыбается она.

— Ja tez.[16] По-моему, свечи, с ними все становится таинственным.

Но мы еще мало знаем друг друга, и я чувствую, что пока хватит. Киваю и опять отворачиваюсь. Чуть погодя, может, пару минут спустя я слышу, как ее стул отодвигается, она встает и надевает пальто. Я не оборачиваюсь. Листаю газету. Я — мистер Холодильник.

— А по-моему, кофе не так уж плох, — говорит она, проходя мимо меня.

Ответить не могу: все известные мне английские слова куда-то подевались. А она изо всех сил старается сдержать улыбку, широкую улыбку, и я, Мацек, возвращаю ей эту улыбку. У нас говорят: долг платежом красен.

— А как вас зовут? — обращаюсь я к ее затылку.

Она быстро оборачивается, без улыбки, и смотрит мне в глаза.

— Аня. Меня зовут Аня.

И улыбается, будто радуга по небу. Будто она скинула свитер и осталась в лифчике, в таком сексуальном лифчике из черных кружев.

Как? Аня? Почему Аня?

И я валюсь в какую-то яму. Бывает, идешь себе по ровной дороге, размышляешь: что приготовить на обед, не надо ли купить молока, доведется ли еще когда спать с женщиной, не станет ли кофе еще гаже. И кажется, наперед знаешь, как пройдет весь день до вечера, потому что ты много раз ходил этой дорогой. Каждый день ходишь. И вдруг — бултых! Летишь в черную дыру. Все ниже, ниже, ниже.

Вечером я зажигаю свечу, чтобы не упасть. Свечку ставлю у фотографии мамуси, которая болтает с кем-то. Слушайте, у нас дома делают одну штуку — не так часто, как раньше, но кое-где до сих пор младенцу при крещении дают свечку. Зажженную, и священник окропляет ее святой водой. И эту же самую свечку зажигают на первом причастии и на конфирмации. А когда человек умирает, эту же свечу, его свечу, зажигают в последний раз и вкладывают в его сложенные руки. Вот так.

Жалко, что у меня нет такой свечки. Моей собственной свечки, чтобы зажигать в главные дни и в дни, когда я нуждаюсь в этом. По-моему, зажженная свеча может отогнать одиночество.

Конечно, я боюсь оставаться один в темноте. А вы нет?

Ноябрь

Эвантон