Я люблю тебя, прощай

И неважно, есть Бог или нет, потому что эти два факта в обоих случаях неизменны. Все остальное просто… пирожки.

Я вам скажу, что такое смерть. Это такой легонький ветерок, его и не заметишь, и этот ветерок дует над всеми на свете. Каждый день — и особенно каждую ночь. И сильнее всего он дует на тех, кто отвлекся, забыл об осторожности. На людей, которые живут вдали от родных мест. Или на тех, кому вдруг взгрустнулось. Грусть, она может оторвать вас от всего, разомкнуть любые связи. Тогда ветерок берет и приподнимает человека с поверхности земли. Вот так! На минутку зазевайся, не посмотри в зеркало заднего обзора, и — фьють! А потом пройдет совсем мало времени, и как будто тот человек и не жил вовсе. Ведь мы с вами не горы. Не огромные каменные горы, нет; мы — кусочек пепперони, который я только что уронил на пол. Видите, я выбрасываю его в мусорное ведро? Кто вспомнит о пепперони? Никто, даже другие пепперони.

Сегодня я как будто наполовину здесь. Заболел, наверное. Голова медленная, тяжелая, и сердце еле тукает. Приходится напоминать себе: Мацек! Еще чуть-чуть — и ты покойник! Вспоминаю, где я, вспоминаю, что живой, и снова становлюсь самим собой. А хорошо любить Аню, хотя она меня и не любит. Хоть я даже не могу подарить ей мою любовь. Я жив, я люблю. Этого довольно.

Сегодня вечером я буду готовить очень хорошие пиццы, потому что это приятнее, чем поставить крест на пицце.

Вот семья зашла, и я улыбаюсь — а почему нет? Болтаю о погоде. Готовлю большую пиццу с мясом для этой крикливой семьи. Они не могут решить, кто победил в футболе. Как будто это важно. Они тоже пепперони, но они, по крайней мере, семья пепперони. Если один из них упадет на пол, они заметят. Они не станут топтать его, не выбросят в ведро. Во всяком случае, не сразу.

Мне не по душе быть одиноким пепперони. Все идет вкривь и вкось. Я скучаю по дому. Живот болит и горло, оно тоже болит. И, если Сэм прав, ни одна женщина больше никогда меня не полюбит. Сколько уже месяцев прошло. Скоро забуду, как это делается.

Шумная футбольная семья уходит, а я звоню своей тете, своей тетке Агате. Звонить в Польшу очень дешево, не знаю, почему я не делаю этого чаще.

— Dzien dobry? Мацек! — кричит она.

Я слышу ее голос, и перед глазами встает кухня тетки Агаты. Терракотовые плитки на стене, угольный камин, который греет четыре комнаты за одно время. Слышу запах ее духов, лавандовых. И звуки улицы: собачий лай, гудки машин, вороны. Какое-то непонятное чувство наполняет меня. В нем — все мое детство, юность.

— Мацек? — говорит моя добрая тетка, и теткин голос возвращает мне самого себя.

Я хочу отвечать, но у меня нет никаких польских слов, только боль в горле. Такая крошечная частичка времени, но сердце успевает глухо оборваться. А потом я прихожу в себя. Слова текут, и «Пицца Пэлас» уплывает в никуда.

— Dzien dobry! — кричу я, а в груди что-то разрастается. Вы замечали, как от радости вас словно раздувает?

Агата расспрашивает, как я живу и что это за место, а потом говорит, по своему обыкновению, «Tak, tak, tak» и интересуется:

— Когда ты приедешь домой? На Рождество приедешь, да?

И я отвечаю — потому что иногда деньги не имеют значения:

— Да, я приеду на Рождество. Приеду домой.

— Ты обещаешь, Мацек Ковальчик? Приехать домой на Рождество?

— Да. Да!

Она говорит, что соскучилась, что любит меня; так вроде бы говорят друг другу «Всего доброго», когда пора закругляться. Или когда хотят сказать правду, для которой не нужно ни особого тона, ни времени. Я не могу отличить одно от другого и повторяю так же торопливо, как она: «Я тебя люблю. Соскучился! Через месяц увидимся!» И вешаю трубку.

«Пицца Пэлас» смывает волной, и на несколько мгновений на сушу выплывает Польша. Все горькие обиды, все милые сердцу воспоминания о доме. Агата. Марья. И мамуся почему-то тоже. Она умерла, но она по-прежнему там. Польша в моей груди. Вот здесь.

Некрасивая женщина пришла, что-то громко говорит.

— Что? Прошу прощения, скажите мне, пожалуйста, еще один раз? Чего вы желаете?

Некрасивая женщина открывает некрасивый рот, показывает все свои некрасивые желтые зубы; не понимаю, что она говорит. Один шум, никакого смысла. Должны быть слова про пиццу, слушай же, Мацек! Но я снова как будто первый день в Шотландии — в голове сплошной черный туман, и слова не выговариваются, и никак не согреться, и все чужие. Шотландцы не такие, как я про них думал. Они не uprzejmy.[19] Некрасивая женщина, она уже злится. У нее брызги слюны на подбородке, и воняет она тухлым яйцом.

Но моя жизнь, она спасена! Позади злой, некрасивой женщины вдруг стоит Аня.

Это так отлично. Это очень отлично! Я даже выхожу из-за прилавка, обхожу шумную некрасивую женщину и обхватываю руками Аню. Она сначала замирает. Думает, я сумасшедший. Откуда ей знать, что у меня за день? Мысли о смерти, тоска по дому. Я сумасшедший. Сжимаю ее крепче и чувствую: она вздрагивает — она смеется. А потом ее руки, они тоже обхватывают меня.

Некрасивая женщина уходит и оборачивается в дверях:

— Чтоб ты провалился!