Я любовь напишу, чтобы ты ее стер

Он осторожно сделал еще один шаг к ней, и теперь они стояли слишком близко. Но Ясмина, опершись ладонями на подоконник позади себя, не отталкивала его, и даже позволила невесомо обнять ее. Она заворожено смотрела в его глаза, в которых горели серебряные искры, но дыхание Фолкета было не ледяным. От жара его тела, его горячего дыхания у нее пересохло во рту и заполошно застучало сердце. Да почему же она так откликается на его близость?!

— А то, что я испытываю к тебе, — шептал он, склонившись к ней и почти касаясь своими губами ее рта, — темное, тягучее, сладко-горькое. Я должен тебя ненавидеть, я боролся с собой, но меня невыносимо тянет к тебе. Ты мое наваждение, моя тяжелая и неизлечимая болезнь.

Его объятия стали крепче, дыхание тяжелее и прерывистее, а в шепоте слышались ноты обреченности и боли.

— Нет! — твердо сказала Ясмина в губы, почти целующие ее.

— Что?! — растерянно моргнул Фолкет, поднимая к ее глазам затуманенный взгляд.

— Убери руки и отойди от меня, — потребовала она.

Он медленно выпустил ее из объятий и отступил.

— Дальше!

Он нехотя сделал еще один шаг назад.

— Я не хочу быть чьей-то болезнью, я хочу, чтобы меня любили, а не болели мной, — сказала она, с трудом сдерживая слезы. — Если меня невозможно любить нежно и трепетно, то… обойдусь… без наваждения и темноты.

— Может… любовь бывает разной, возможно… и такой…

— Нет! Такой любви не хочу! И уж тем более, замуж за тебя не пойду. Я поняла — ты хочешь меня получить. А поняв, что ускользаю, предпринял последнюю и отчаянную попытку удержать меня. Но потом ты очень пожалеешь об этом. А расплачиваться за твой порыв буду я.

— Я не пожалею… — мрачно известил Фолкет. — А ты подумай хорошенько. Кто тебя замуж возьмет после всего… кто решится на это, пойдя против общества? Кто готов стать изгоем вместе с тобой?

— А ты, значит, готов меня облагодетельствовать? — горько усмехнулась Ясмина. — Надеешься, я буду тебе благодарна всю оставшуюся жизнь?

— Не забывай, ты виновата передо мной… а значит должна…

— О! А вот это ты мне всю оставшуюся жизнь не забудешь! И никогда не простишь мне смерть своей сестры. Как и я, никогда не забуду того, что ты пытался со мной сделать. И ты тоже виноват передо мной и я так же не прощу тебе своего унижения, своего страха. Может я и не достойна любви и счастья… но и мучится всю жизнь рядом с тобой… не хочу.

— А если я пообещаю…

— Нет!

— Обдумай все хорошо. Пока я буду в остроге отбывать наказание, ты будешь свободна и никто тебе, как жене регира, не сможет указывать что и как делать, как жить.

— А потом ты вернешься еще более обозленный на меня. Так что — нет, и еще раз нет. Я желаю тебе найти добрую и нежную волеронку, жениться, завести детей, и хоть немного простить меня и забыть о моей вине перед тобой. А я попытаюсь забыть, что ты делал со мной. Прощай!

Ясмина обошла застывшего мрачного Фолкета и направилась к двери.

— Ясмина! — окликнул он ее. — Не пожалей потом, что выбрала монастырь, а не меня.

— Прощай! — не оборачиваясь, повторила она, открыв дверь и выходя из кабинета.

Глава 35

Ясмина открыла глаза, в спальне было уже светло. Со вздохом она села на кровати и, зевая и протирая глаза, осознала, где находится. Сладко потянувшись, облегченно выдохнула. Это не каменная, кажется насквозь промерзающая зимой комнатушка в монастыре, а ее спальня в доме деда.

Наконец-то прошли эти бесконечные три года, которые, казалось, никогда не закончатся.

Теперь она сможет умываться теплой водой по утрам, а не ледяной, покрывающейся зимой тонкой коркой льда в медном кувшине. А так же теперь может принимать ванну при желании каждый день, а не мыться еле теплой водой раз в неделю (а то и раз в две недели, если была наказана) в тесной холодной бане с таким низким потолком, что даже ей, не самой высокой девушке среди волеронок, приходилось сгибаться в три погибели.

Закончилось полуголодное и бессонное существование и бесконечные молитвы на коленях в храме богини Танрии. Теперь ей больше не придется сбивать руки до кровоточащих и долго не заживающих ран, отмывая котлы и сковороды от нагара. Можно забыть про чистку овощей, квелых и подгнивших к весне, но, по мнению настоятельницы, вполне пригодных для еды. Она уже почти забыла, как это — часто менять одежду и белье и не стирать его все в той же еле теплой, а частенько и в холодной, воде. Впрочем, белья, как такового и не было, только сорочка, которая служила и ночной. И эта сорочка, которая была одной-единственной, выдаваемой раз в год, занашивалась до ветхости. А когда приходилось ее стирать, колючее и жесткое платье вынуждено надевалось на голое тело. Мытье головы вообще было что-то невообразимое, поэтому у монахинь и послушниц волосы обрезались очень коротко. Ясмина долго не решалась обстричь косы, но промаявшись с мытьем и сушкой густых и длинных волос, все же обрезала их по плечи.