Я, Мая Плисецкая

Юхансон? Хоккеист, что ли?

Якобсон. Леонид Вениаминович. Замечательный хореограф.

Вот я и у дома. Сломя голову срываюсь к своему подъезду. И уже на ходу, вполоборота, прощаюсь:

- Спасибо. До свидания. Приходите на нового „Спартака"...

В театре денно и нощно репетируют „Спартак". Юрок, приглядев якобсоновский спектакль в Ленинграде, намерился взять его в нашу осеннюю поездку по Америке. Если Большой сыграет премьеру к апрелю, то декорации успеют доплыть через океан.

Второе условие Юрока - мое участие в этом балете. Два посланца театра - Преображенский и Никитина, вернувшись из Питера, уведомляют дирекцию, что роль Плисецкой - Фригия.

Учу Фригию.

Репетирует со мной Мария Николаевна Шамшева. Она из Ленинграда, из Мариинки, у нее феноменальная хореографическая память. И школа что надо - вагановская.

Как водится у Якобсона, на каждую ноту - движение. А у Хачатуряна нот очень много, может, даже больше, чем следует. Значит, и движений - тысячи. Все предстоит запомнить. И никаких привычных - ни тебе пируэтов, девлопе, жете антурнан. Все первозданное, доселе не существовавшее, якоб-соновское.

За целую свою жизнь я встретила лишь нескольких балетмейстеров-творцов, у которых был природный Божий дар к сочинительству танца. Господь Бог так скуп на балетмейстерский талант от рождения! Блистательный танцор, умница, образован, начитан, хороший слух, а балетмейстер... убогий, никудышный. Вот и начинает лжетворец перелицовывать, заимствовать, перетряхивать удачные постановки прошлого. Бессвязно заполнять музыкальное пространство примитивными классными комбинациями да добавить по моде - натужно вымученный некий танец-модерн, заимствованный с видеопленок или подсмотренный на сцене у современных столпов мо-дерна. В итоге - Тришкин кафтан, с миру по нитке - голому рубашка...

Хотите, на себя сошлюсь? Мне довелось ставить, к примеру, в Риме „Раймонду", в Мадриде „Тщетную предосторожность", и я, начиная с самых благих новаторских устремлений,

приходила к финишу к смирению - зачем от добра добра искать? Поставила испанский во втором акте „Раймонды" на пальцах, накрутила, навыдумывала трюков. А потом вернулась к Горскому, сохранив лишь свою идею характерного танца на пуантах. И положа руку на сердце скажу - не смогла я дотянуться до Горского. Хорошо еще, что понимаю это. А другие?..

Якобсон-хореограф был помечен Богом. А танцор он был как раз наоборот - средний. Видела его в отрочестве моем на сцене Большого в нескольких эпизодических ролях. Память удержала лишь рольку парня с балалайкой, где танцор отличился не прыжком, но юмором.

Изнурительная работа с Шамшевой прерывалась освежающими появлениями Якобсона. При заминках он предлагал несметное количество вариантов. Фантазия его была бездонна. И все - тут же, тотчас, без домашних заготовок, импровизируя. Взаправду, почти по-моцартовски...

Это не значит, что он не настаивал на неукоснительном следовании зафиксированному прежде тексту. Настаивал, да еще как! Был он - другая сторона медали - упрямцем и педантом. Но... расточительным импровизатором, фантазером. Как уживалось это в одном человеке?

Осваиваю финальный плач Фригии. По тексту добрая половина - хождение, ползание, прыжки... на коленях. Шумно отказываюсь. Мое больное колено чувствительно к экстрава-гантностям. Перетрудить - ничего не стоит. А там...

Доводы убеждают Якобсона.

Начинает предлагать вариант за вариантом. Добрую сотню вариантов. Один лучше другого. Из его сегодняшних мимолетных прозрений можно новый балет составить. И прелестный балет. Теперь задержка лишь в том, на каком предложении в итоге остановиться...

Якобсоновская версия „Спартака", как и каждый его балет, безукоризненна чувством стиля. В „стиле" - равных ему не было. Якобсон, я всегда так думала про себя, буквально влезал в шкуру, в кожу, в печенку, в судьбу, в эпоху своих героев. Как еще могла - пластически, без единого слова - рыдать римлянка Фригия над мертвым телом возлюбленного? Рвать

волосы, грудь, одежды, голосить, ломать руки, целовать доспехи, омыться кровью убиенного супруга?..

4 апреля 1962 года - премьера якобсоновского „Спартака" в Большом. Публика, театральная Москва раскалываются надвое. За - Якобсона. Против - Якобсона.

Для него это дело обыденное. Привычное. На одном полюсе - почитатели, на другом - кто отвергает, не приемлет. И вот ведь как повелось за всю творческую жизнь - те, кто негодует, - все начальники, распорядители, командиры от искусства. От них-то и натерпелся Якобсон мук и надругательств вдоволь.

Репутация у Леонида Вениаминовича в официальных кругах была сомнительная. Он числился леваком, формалистом. Талант - очевиден. Выдумки - прорва. Но устремления?..