Я, Майя Плисецкая

Никогда не знаешь, что может поколебать мнение высоких чинов. Поди предположи...

— Банкет — это правда нехорошо. Но поддержки уберете? Обещаете мне? Вартанян придет к вам утром на репетицию. Потом мне доложит. Костюм поменяйте. Юбку наденьте. Прикройте, Майя, голые ляжки. Это сцена Большого театра, товарищи...

Описать всю гамму переживаний в те два злосчастных дня мне не по силам. Нервам больно. Это лишь малый контур.

И Шостакович помог. Он позвонил в министерство и высказал свои восторги на «Кармен-сюиту». Вот вам!..

...«Щелкунчика» отменили, вернули «Кармен». Второй спектакль так-таки состоялся!

Но тысяча «если бы» — не позвони, струхнув, Чулаки, не проговорись Любовь Потелефоновна, не излови мы Фурцеву в темном зале Кремлевского Дворца, не потревожься Шостакович, не... Канул бы наш балет в вечность. Аминь.

А любовное адажио и впрямь пришлось сократить. Куда деваться? На взлете струнных, на самой высокой поддержке, когда я замираю в позе алясекон, умыкая от зрителя эротический арабеск, обвивание моей ногой бедер Хосе, шпагат, поцелуй, — язык занавеса с головой грозного мессереровского быка внезапно прерывал сценическое действие, падая перед Кармен и Хосе. Нечего вам глазеть дальше!.. Только музыка доводила наше адажио до конца: Вартанян, который до начала своей политической карьеры играл в духовом оркестре на третьем кларнете и посему слыл великим знатоком музыкального театра, старательно выполнил приказ своего министра. Секс на советской сцене не пройдет...

Московская публика начала помаленьку пообвыкать к нашему детищу. От спектакля к спектаклю нарастал успех. Николай Федорович Кудрявцев — импресарио из Канады, аристократичное дитя первой эмиграции, организовывавший летний тур балета по Канаде «Экспо-67», — побывал на спектакле и порешил включить «Кармен-сюиту» в репертуар предстоящих гастролей. Такой балет на «Экспо» как раз нужен.

Как водится на Руси — правая нога не знала, что делает левая. И декорации «Кармен» поплыли через океан к канадским берегам. Но ведомство Вартаняна не дремало и забило тревогу:

— Свистать всех наверх!..

В кабинете Фурцевой было собрано совещание. Человек пятнадцать-двадцать. План Министра прост: Плисецкая публично осознает ущербность нового балета, обличит его и себя в нем и попросит не включать в загрантур незрелый опус, заменив его чем-либо классическим. Ну хотя бы своим коронным «Лебединым». Вот истинное лицо Большого! По замыслу Фурцевой, мое саморазоблачение займет четверть часа, двадцать минут от силы... Кудрявцеву было велено дожидаться высокого решения в приемной, под крылышком и присмотром Любови Потелефоновны. Входя в двери министерского кабинета, я поприветствовала моего осунувшегося бледного импресарио, нервно теребившего свою пышную крапинистую бабочку.

Совещание у министра началось с резких наскоков: мы разрешили показать весьма спорный балет, но это не означает, что экспериментальный спектакль следует показывать зрителю зарубежному. И опять про лицо Большого...

Понимаете ли Вы, Майя Михайловна, что Вам самой следует отказаться от показа и самой объяснить мотивы его господину Кудрявцеву, — припирает меня к стенке В.И.Попов, фурцевский зам по иностранным контактам.

Без «Кармен» я в Канаду не поеду. Мое «Лебединое» там уже трижды видели. Хочу новое показать, — отвечаю.

Сам-то я балет не видел, — подличает Попов, — но все в один голос говорят, что не получился спектакль, вы оступились...

А вы выберитесь, Владимир Иванович, что судить понаслышке.

Фурцева срывается:

— Спектакль жить все равно не будет. Ваша «Кармен-сюита» умрет.

— «Кармен» умрет тогда, когда умру я, — режу в ответ. Тишина. Все задерживают дыхание.

— Куда, спрашиваю, пойдет наш балет, если такие формалистические спектакли Большой начнет делать? — распаляется Фурцева.

Я уже тоже заведена. Остановиться не могу:

— Никуда не пойдет. Как плесневел, так и будет плесневеть.

Лицо Фурцевой покрывается пятнами. Она свирепо оборачивается к застывшему, как восковая фигура, Чулаки.

— Как вы можете молчать, товарищ Чулаки, когда вам такое говорят? Отвечайте! Пока вы еще директор...

Это угроза. Чулаки — массивный, с крупной облысевшей бычьей головой человек, прошедший еще в сталинские времена огонь, воду и медные трубы. Тертый калач. Его взбалмошным бабским криком не напугаешь. Через толстые роговые очки он близоруко, сумрачно смотрит на своего министра.

— Для того чтобы молчать, я принял две таблетки...

Пухлыми пальцами Чулаки шевелит лекарственную обертку.

— Куда вы смотрели раньше, товарищ Чулаки? Почему не сигнализировали? Вам что, нравится этот безобразный балет? — цепляется к Михаилу Ивановичу Фурцева.

— Там не все плохо, Екатерина Алексеевна. Сцена гадания сделана интересно...

— Ах, вот как... Вы соучастник...

Тут произносит наш культурный Министр свою историческую фразу:

— Вы, — молния в три лица: мое, Родиона и Чулаки, — сделали из героини испанского народа женщину легкого поведения...

Это уж слишком. Это уже в мою пользу. Гол Фурцевой в свои ворота. Присутствующие потупляют взоры. Читал, вижу, кое-кто Мериме, читал.

Но помалкивают.