Я, Майя Плисецкая

Лишь после последнего показа «Спартака» в Нью-Йорке, а в других городах спектакль уже срочно заменили, Якобсон присел у меня в артистической «Мета» на кургузую табуретку из реквизита и внезапно беззвучно расплакался. Из его голубых глаз закапали крупные тяжелые слезы:

— Майка, ты сегодня была бесподобна. Плач провела с такой силой, что я...

— Леонид Вениаминович, не обращайте на критиков внимания, видите, как рукоплескала публика, не хотела расходиться...

— Мне страшно, что мои мучители в Москве и Ленинграде получили крупный козырь...

Портниха Нюра Зайцева зашла забрать мой хитон Фригии, но, увидя меня все еще в нем, тихо притворила дверь...

— Критики пишут, что мало танцев. А тут только танцы, ни одного нетанцевального движения, ни одной пантомимы...

— Они ждали фуэте и пируэты по кругу...

— Это самый танцевальный из всех моих балетов! Послезавтра меня отправляют домой, раз «Спартак» больше не пойдет. Дай сниму тебя в артистической в хитоне на память. Твои танцы я поснимал сегодня из-за кулис. Света только маловато было. Как уж выйдет...

На все деньги — суточные, полученные в Америке, Якобсон купил маленькую восьмимиллиметровую кинокамеру. Да несколько кодаковских пленок. В запас.

— Кинокамера здорово поможет мне в работе. В Союзе на эту роскошь денег у меня нету.

Всю свою жизнь Якобсон прожил в нужде. Какой достаток у забияки? Из-за перманентных сражений и препирательств с Министерством культуры, ленинградским обкомом постоянный заработок хореографа был скуден. Советская власть умела душить непокорного художника и рублем! Подсобляла зарплата жены Ирины, танцевавшей в Мариинке. Но палочкой-выручалочкой, когда материальное стеснение затягивало петлю туже, был народный танец: Якобсон отправлялся в Молдавию, в Кишинев. В знаменитый ансамбль «Жок». Зрители восторгались ароматом, подлинностью народных молдавских танцев, их первозданностью, но никому и в голову прийти не могло, что все они поставлены... Леонидом Якобсоном. Стилист он был виртуозный.

Молдаване щедро расплачивались с сочинителем, ставя одно лишь ему условие — анонимность автора. Якобсон безропотно подчинялся. И семья гения не святым духом питается...

Когда я вплотную подвигнулась к воплощению своей идеи танцующей Анны Карениной, то, страшась немного, не рассчитывая целиком на свои силы, завела разговор с Якобсоном.

— Берись, Майка, у тебя получится. Если запнешься, я тебе помогу.

Начала я со своих сольных танцев — мазурка на балу, «Метель», финальные сцены...

Захотелось себя проверить. Созвонившись с Якобсоном, я отправилась к нему в Ленинград.

Л.В. вопреки всем и всему на термоядерной энергии своего неуемного фанатизма сумел наконец-то создать к концу своей жизни театр балета. Театр камерный — само название об этом говорило: «Хореографические миниатюры», — но свой, понимаете, свой балетный театр. Вообразите, что это значило для Якобсона! С кровью вырвал у городских властей тесное помещение по улице Маяковского с двумя репетиционными залами. Тесное, но свое, понимаете, свое помещение. На микроскопические ставки к нему в театр пришли неплохие артисты-энтузиасты, верившие в его звезду. Даже премьеры Кировского Алла Осипенко и Джон Марковский, презрев благополучие и престижные зарплаты, влились в театр Якобсона.

Щедрин записал отрывки музыки «Анны» на магнитофон, и я привезла пленку с собою.

Прежде чем просмотреть мои наброски, Л.В. захотел прослушать музыку. Механик включил запись.

Однако на месте Якобсону не сиделось. На девятом-десятом такте он встал и начал, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, медленно отанцовывать звучащее. Ничего общего с тем, что сделала я, не было. Совершенно ничего. Мое творение внутри меня самой стало блекнуть...

Так он проимпровизировал всю Родионову запись. Несколько человек, присутствовавших при сем, были заворожены необузданным потоком якобсоновской фантазии. Воистину творилось чудо. Замерший вместе с последней нотой Якобсон обратился ко мне:

— Майка, ты все запомнила?..

— Нет, конечно.

— Если бы запомнила, тут тебе и весь ключ к спектаклю. Но ты же лентяйка!..

Надо было размять ноги и начинать демонстрировать свое детище. Но упустить вдохновение Якобсона?..

— Л.В., сымпровизируйте еще разок. А мы заснимем Вас. Где ваша американская кинокамера? Еще цела?

Камера была в сохранности. И пленка нашлась. Не «кодак», конечно, но черно-белая восьмимиллиметровая «шостка» советского производства. Моя ленинградская сестра Эра, пришедшая вместе со мной, была в ладах с кинотехникой. Изготовилась к съемке...

Механик включил запись. Якобсон начал импровизировать, но все по-другому. Что-то спугнуло его вдохновение. Может, зудящий стрекот камеры, может, долгий поиск шосткинской кинопленки, может...

Что-то ушло. Чудо не повторилось.

Якобсон сам почувствовал, что не ладится. В сердцах сказал Эре:

— Засветите пленку. Выбросьте ее. Завтра повторим на свежую голову.

— Завтра я должна уже быть в Москве...

— Вот ты всегда так! Ну, тогда в следующий раз...

В голосе Л.В. была укоризна, которая до сего дня гложет мою память...