Я, Минос, царь Крита

   — Опытный мореплаватель не противится ни течению, ни ветру — он даёт им возможность помогать судну двигаться в нужном направлении.

Как бы уверенно я ни старался держаться, меня крайне обеспокоило известие, что к Кноссу отовсюду стекаются толпы крестьян, вооружённые топорами и палками. Вскоре офицер притащил к подножию моего трона связанного жреца. Его схватили в дворцовой кухне, где он пытался подсыпать в пищу, которую для меня готовили, яд.

И вот я воочию увидел огромную толпу, приближавшуюся к центральному дворику. Те, что шли в первых рядах, были вооружены мечами, остальные — топорами, секирами и дубинками. До моего слуха донёсся тысячеголосый неразборчивый крик. Он напоминал шум урагана, а волнующаяся масса людей — разбушевавшееся море.

— Крит — критянам! — кричали они. — Долой пришельцев из Греции!

Толпа непрерывно росла, увеличиваясь за счёт непрерывно присоединявшихся к ней людей, которые подхватывали выкрики и возбуждённо размахивали руками.

Несколько чиновников и слуг вышли навстречу, пытаясь не допустить разгорячённых людей во дворец. Они сделали всё возможное, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу.

Народ ринулся на них со звериными воплями и, охваченный слепой яростью, принялся бить ненавистных ему обитателей дворца. До меня доносились их отчаянные крики, вскоре утонувшие в рёве толпы. Меня до глубины души потрясло, что разнузданная толпа состояла не только из городской черни — в ней оказались все слои населения.

Вечером, проходя по залу, куда перенесли всех раненых и где за ними ухаживали врачи и слуги, я видел истекающие кровью тела. У одних были исполосованы спины, у других следы побоев остались на руках и на груди, на лицах и на ногах, даже на ступнях.

Мне пришло на память изречение одного старого военачальника, вынужденного подавлять восстание в горных деревнях несколько лет назад. «Чернь — это не войско, которому можно приказывать. Если она пришла в движение, остановить её удаётся редко, как поток грязи!»

Отчасти это так и было, но какими бы бессмысленными ни казались их действия, мятежники знали, чего хотят. Они прибывали отовсюду и напоминали голодных крыс.

В тот вечер я рано улёгся спать и тут же заснул. Днём меня донимали внутренние голоса, теперь на смену им пришли сны, как всегда сумбурные.

Мне снилось, будто совсем рядом со мной раздавалось щёлканье бича. Этот отвратительный звук издавал бич надсмотрщика, который шёл рядом со мной и время от времени, подчиняясь собственной прихоти, обрушивал его на спины рабов, несущих мои носилки. Когда надсмотрщик особенно жестоко обошёлся с одним из рабов, я попытался вскочить с носилок, но не смог даже пошевелить пальцем, потому что оказался запелёнутым с головы до ног, словно мумия. Руки у меня были скрещены на груди, смотреть я мог лишь вперёд и вверх. Передо мной маячили только спины рабов. Поверх их голов мало-помалу проявлялись очертания деревни. Я узнал её: это была Ахарна... Рабы сняли меня с носилок и, взвалив на спину, понесли к толосу, где я некогда с царскими почестями похоронил Риану...

Тут я услышал громкие крики плакальщиц. Я проснулся и понял, что плакальщицы мне не приснились: я отчётливо слышал их причитания...

Мной овладело неприятное предчувствие. Похоже, этот сон не сулит ничего хорошего. Может быть, меня ждёт смерть?

Вскоре я с личной охраной пробился к руинам старого дворца. В одном из его небольших двориков мятежники заперли пленных. Когда нам, не сразу, удалось освободить их, нашим глазам открылось ужасное зрелище, как страх способен лишить людей последних моральных устоев. Они осыпали друг друга проклятьями и бранью. Молитвы заглушались криками ярости и воплями сошедших с ума — такого мне ещё видеть не приходилось. Отчаяние привело в неистовство смирных по характеру людей, они набрасывались друг на друга с кулаками. Ожидание смерти довело их едва ли не до безумия.

Накал борьбы немного ослабел только ночью. Я был совершенно без сил.

Опустившись на пол храма, мы переглянулись с невесёлой улыбкой. Мы понимали, что борьба ещё впереди и исход её неясен.

Однажды я наблюдал, как кошка играет с мышью. Всякий раз, пытаясь улизнуть, мышь оказывалась в лапах у кошки, которой эта игра, похоже, доставляла удовольствие. Мучения маленького зверька продолжались не один час. Под конец обречённая мышь уже не имела сил убегать — она лишь бесцельно тыкалась то в одну, то в другую сторону. Помню, я решил вмешаться и убить мышь, чтобы прекратить отвратительное зрелище. Но чем я мог помочь тем многим тысячам мышей, которые в этот момент испытывали такие же мучения?

Я задумался. А разве у людей иначе?! Сколько оказалось в положении измученной и затравленной мыши, под угрозой смерти?

С наступлением дня мы возобновили оборону. Я сам взобрался на крышу и пускал оттуда стрелы в мятежников.