«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

— В этих строчках акцент сделан на слове «вечное». Время равнодушно обрушивает то, что представлялось незыблемым. Я верил, что любимая, которую привез из Грузии, всегда будет рядом; что сын, которого она мне родила — самый близкий мне человек, — как и положено, переживет отца; а родной город Тифлис, Тбилиси не изменит своего прелестного облика. Время все это рассыпало. Ну а как мне живется при этом, как борюсь с минорными ощущениями, я вам старался рассказать.

— «Я твердо все решил: быть до конца в упряжке,
Пока не выдохнусь, пока не упаду.
И если станет нестерпимо тяжко,
То и тогда с дороги не сойду»?

Так?

— Так. Я твердо все решил…

— Евгений Максимович, вы не возражаете, если мы назовем книгу строчкой из этого вашего стихотворения: «Я много проскакал, но не оседлан»?

— А что? Я седла на себе не чувствую.

Вместо послесловия Женщина тяжеловеса

Ирина Борисовна Примакова не разделяет мнения, что все счастливые семьи похожи друг на друга

— Ирина Борисовна, у вас был период, когда казалось, что ничего хорошего в жизни больше быть не может?

— Конечно, как у любого живого человека. Мне было около сорока. Не покидало чувство, что теперь все пойдет только под горку. Семейная жизнь разваливалась. И одновременно все распадалось и рушилось в стране. Шел конец восьмидесятых. Я жила в одном из переулков на Чистых прудах, и напротив моего дома много построек разломали. Представьте: промозглая осень, руины на месте некогда чудных особняков, торгующие на каждом углу тетки… И на такое настроение легла прочитанная горькая книга — бунинские «Окаянные дни»… Что говорить, многие из нас пребывали тогда в состоянии тревожной депрессии.

— На долю Евгения Максимовича выпали тяжелейшие потери: смерть взрослого сына, жены, с которой прожил тридцать шесть лет.

— Тридцать семь, без крох…

— Но и вы «прошли частокол испытаний». Помните эту строчку из посвященного вам стихотворения пациента Примакова?

— Это метафора. Или гипербола. Потому что у меня была обычная жизнь обычной советской женщины.

— Но, может, как человек, небезразличный к вам, Евгений Максимович что-то воспринимал обостренно субъективно?

— Догадываюсь, что он имел в виду. Я никогда не работала ни в какой другой медицинской системе, кроме Четвертого управления. Пациенты были люди начальствующие. Непростые на службе и соответственно в быту, в общении с доктором. Наверное, мои усилия найти контакт с таким сложным контингентом проницательный Примаков и назвал «частоколом испытаний».

— Если без эвфемизмов, то досаждали чванство, спесь?

— Я это оставляю за скобками. Не должен врач плохо говорить о пациентах. Даже без фамилий. Больной человек не бывает с хорошим характером. В свое время очень опытный врач Вшгентина Михайловна Ла-пенкова сказала смущенным докторишкам-ординаторам, которых впервые привели в клинику Четвертого управления: «Абстрагируйтесь от того, кто перед вами. Должность пациента остается за порогом больницы. Иначе будете нервничать и совершать врачебные ошибки». Мне это сильно в душу запало.

— Вас, видимо, насквозь «просветили» перед тем, как взять на работу?

— Не могу сказать, что были особые проверки. Заполнила подробные анкеты, прошла собеседования. Я училась в Ставропольском медицинском институте…

— Там, где дочь и зять Горбачева?

— Они были на три или четыре курса младше меня. Безусловно, я видела Ирину. Дочь первого секретаря крайкома партии не знать в институте не могли. Тихая, скромная девочка, отлично занималась. Больше мне нечего о ней сказать. Вскоре я уехала из Ставрополя. Как закончившей вуз с красным дипломом мне предложили поступить в московскую ординатуру. Когда на комиссии по распределению сообщили, что ординатура при Четвертом главном управлении, я испугалась. Почему-то решила, что это связано с милицией. Уж больно сурово звучало название.