«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

— Иногда создается впечатление: многие ваши поступки продиктованы чувством собственного достоинства, что для политика в чем-то расточительство. Подумаешь, ответил Михаил Сергеевич в сердцах на ваше замечание по поводу проявляемой в январе 1991 года нерешительности: «Я чувствую, ты не вписываешься в механизм». Наутро вы подали в отставку, вызвав бурное возражение Горбачева: «И не помышляй об этом». Сразу после размолвки, подтверждая свое доверие, президент предложил избрать вас в Совет безопасности, а когда Верховный Совет неожиданно проголосовал против, стал настаивать на переголосовании. Тут вы подходите к микрофону и просите этого не делать. Мотив для тех, кто вас знает, прозрачен: «продавливать» — себя уронить. После все же состоявшегося успешного переголосования Сажи Умалатова прочувствованно назвала вас «единственным мужчиной в Верховном Совете». Только не знаем, входит ли она в разряд женщин, которым вы «стараетесь нравиться».

— Не входит. (Смеется.)

— Вообще-то нас интересует другое: совместима ли, на ваш взгляд, с политическими амбициями неготовность расстаться с самолюбием?

— Наверное, такая неготовность — мой минус. Настоящий политик должен уметь поступиться собственной гордостью, переступить через свое самолюбие. Причем это нужно не только ради карьеры. Часто — во имя дела. Но я вот не дотягиваю до этого. До такого высокого уровня. (Усмехается.)

— А главное — исправляться не собираетесь. Прошло восемь лет, и Ельцин без всякого внешнего повода отправил вас в отставку с поста премьер-министра. Но вслед решил наградить высшим орденом. Вы наотрез отказались его принять. Образно говоря, гордо швырнули «подачку» обидчику. Взыграло «расточительное» для политика чувство собственного достоинства?

— Я бы презирал себя, если бы ровно через месяц после того, как меня сняли, принял этот орден.

— Ельцин, предполагая, что вы благоразумно проглотили обиду, проявил редкостную толстокожесть…

— Думаю, инициатива исходила не от президента, а от его окружения. «Семья» продолжала меня побаиваться, несмотря на то что, отстраненный от должности, я не встал на путь борьбы, способной привести к столкновению. Отказался выступить и в Госдуме, и в Совете федерации, куда меня тут же пригласили. Но президента обступали люди недоверчивые и, полагая, что я обозлен, орденом, вероятно, пытались меня нейтрализовать.

— Или — вызвать слезу благодарности.

— Ну, это уж совсем несуразно.

— Англичане говорят: «Воспитанный человек не бывает груб без намерения». Спорадические нападки Ельцина на вас в период премьерства — это «намерение» по отношению к сильному сопернику или тривиальная бестактность?

— Сразу хочу оговориться: грубости, хамства от кого бы то ни было я бы не потерпел. Когда Ельцин — вы помните? — на встрече с журналистами сказал, что сегодня Примаков полезен, а завтра — посмотрим, я немедленно сделал заявление по всем телевизионным каналам и ответил, так сказать, подобающим образом. Такие вещи никогда не спускал. Была ли в данном случае со стороны президента допущена бестактность или он намеренно меня уколол — тут все не так упрощенно.