«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

В развитие темы порядочности в политике хочу подчеркнуть, что у Горбачева были хорошие цели. Он искренне стремился к переменам, спешил перестроить большую страну. Но не забывайте, что в течение многих лет в СССР был накоплен специфический опыт государственного руководства. Партийные решения не всегда были честными, прямыми. Отступления от данного слова, демагогия, лавирование считались в политике нормой. Горбачев мечтал покончить со всем этим. Но к ряду своих же решений был не подготовлен, чего-то недопонимал… Да и воля, чтобы осуществить задуманное, требовалась недюжинная.

Думаю, он тянулся к нравственности в политике. Однако не это стало для Михаила Сергеевича путами. В каком-то смысле Горбачев, словно из гоголевской «Шинели», вышел из обкома партии. И хотя был прогрессивным секретарем, вдобавок закончившим юрфак МГУ, прошлое в какой-то степени довлело над ним. Став Генеральным секретарем, он в силу личных качеств не мимикрировал, а постепенно менял свою психологию. Но этот процесс не мог быть быстрым и безболезненным. И не только для Горбачева.

— Вы разделяете точку зрения, что Михаил изначально не намеревался затевать кардинальные перемены? «Процесс пошел», точнее, понесся стремглав — как вагонетка с откоса. Горбачеву оставалось только с этим смириться. Ему, не исключено, просто хотевшему улучшить социализм…

— Давайте договоримся о том, что понимать под кардинальными переменами. Если введение западной модели демократии, то Горбачев явно этого не хотел. Я полностью его тут поддерживаю, что не означает, будто претендую на особую роль в принятии стратегических решений. В отличие от Ельцина, всецело доверившегося младореформаторам, Горбачев, будучи по своим взглядам в значительной степени западником, сознавал, что нельзя сбрасывать со счетов российскую специфику, что западная модель, у которой можно много полезного позаимствовать, не является универсально привлекательной, как видится радикально настроенным соотечественникам.

Нет, ранний Горбачев не замахивался на смену формаций. Просто оттолкнулся от того, что вот так (характерным жестом показывает на горло) обрыдло, и стал искать новые подходы. Его выступления без скучных функционерских шпаргалок, оживленное общение с людьми, призывы к открытости, отказу от стереотипов, сам факт, что он шутит, не выглядит бонзой, магически действовали на слушателей, рождали предвкушение пьянящей свободы.

Горбачеву очень хотелось сделать что-то полезное в экономике, прежде всего — в знакомом ему сельском хозяйстве. Безусловно, он не стоял на месте. Начались поддержка кооперации, внедрение пусть ограниченных, но рыночных отношений. Появились первые совместные предприятия, Совет по предпринимательству при президенте СССР. Вновь заговорили о НЭПе, вспомнив ту важную роль, которую отводил ему Ленин. Тогда Горбачев и помыслить не мог выйти за рамки ленинских идей. Еще, пожалуй, считал подобное оппортунизмом.

Но он сам запустил эту великую силу — гласность. Люди перестали бояться говорить, начали рассуждать, стали опережать Горбачева в критике системы, на которую он мучительно долго не решался замахнуться. На старте Горбачев хотел лишь улучшить социализм. Однако, в конце концов, колеблясь, отступая, пришел к пониманию, что надо идти с реформами дальше. Нельзя Михаила Сергеевича рисовать одной краской. Никого нельзя. А Горбачева — особенно.

— От частного к общему. Ваша трактовка причин сбоя перестройки?

— Это слишком большая тема. Рассуждать о всех противоречиях, приведших к срыву затеянного, можно нескончаемо. Давайте остановимся на нескольких моментах, которые видятся мне особо принципиальными.

Убежден: прежде чем затевать модернизацию в обществе, следовало подумать о перестройке в партии. Приход к власти генсека-реформатора не мог не вызвать глухое сопротивление партийных функционеров. Большая часть аппарата была враждебно настроена к переменам. Даже партийные работники среднего и нижнего звена, взращенные системой, испытывали опасливое неприятие Горбачева.