После долгих размышлений передо мной возникла дилемма: дать информации ход, обнародовать ее в СМИ или избрать иную тактику? «Дать ход» — неминуемо означало открытие уголовных дел, аресты, суды… Причем не единичные. Нужно было разворачивать всероссийскую кампанию. Какие там девяносто тысяч осужденных?! В разы больше! От одной мысли мне стало не по себе. 1937 год вызывает у меня ужас. Я никогда не пошел бы на массовые посадки, не запустил бы маховик репрессий. Стоит заварить кашу, и одни примутся валить других, количество заключенных будет нарастать, словно снежный ком. Страшное дело. И — не «целесообразное», ибо предстояло не раскачивать лодку, а стабилизировать расшатанную до предела обстановку в стране. Я не имел права возвращать Россию к карательному прошлому. Так же, как затевать национализацию.
И тогда я выбрал альтернативный вариант. Решил дилемму по-своему. Рассудил: надо напугать тех, кто бесстыдно разворовывает страну, кто, видя попустительство власти, считает себя безнаказанным. Сам факт настойчивого обращения председателя правительства к главам МВД, ФСБ, Генпрокуратуры, Министерства юстиции, Государственного таможенного комитета, Высшего арбитражного суда, Федеральной службы по валютно-экспортному контролю, жесткое требование ответить «за собственной подписью, на мое имя» заставили зашевелиться имеющих отношение к экономической преступности.
Теперь предстояло дать внятный сигнал, который остановит криминальный разгул. По крайней мере сузит его масштаб. Преступникам следовало знать о непримиримом настрое правительства, его намерении начать борьбу с воровством и коррупцией. Выступив сначала в Москве, а затем на форуме в Давосе с демонстративным заявлением, что надо воспользоваться амнистией девяноста тысяч осужденных за мелкие преступления и отправить за решетку виновных в крупных экономических аферах, я действовал рассчитано. Сознательно.
— Честное слово, я тогда об этом не думал. Никак не предполагал, что сигнал, предназначенный для криминальных элементов, «семья» воспримет и на свой счет, что она так глубоко завязана в меркантильных вопросах.
— Определенно. Разразился скандал в благородном «семействе». Даже сторонящийся публичности Волошин отметился интервью, сказав, что в период первоначального накопления капитала не бывает преступлений в сфере экономики. Но первым в атаку полез Березовский. Он и стал накручивать «семью». Я вовсе не собирался с ней враждовать. На каком-то этапе даже попытался «навести мосты». Пригласил в Белый дом Татьяну Дьяченко, сказал: «Я, как и вы, заинтересован, чтобы Борис Николаевич доработал до конца конституционного срока, чтобы сведения о его плохом самочувствии не распространялись. Почему вы не ставите меня в известность ни по каким вопросам? Не привлекаете к обсуждениям? Изолировались в некоем неформальном штабе? В конце концов, я кое-что понимаю в коллективной мозговой атаке, получил Государственную премию СССР за разработку ситуационных анализов». Дьяченко ускользнула от ответа, отделавшись пустой учтивой фразой: «Да что вы, Евгений Максимович, мы так вас уважаем». Я понял, что напрасно размечтался о конструктивном сотрудничестве. Однако «умышленно обострять отношения» — амплуа Березовского.