Я много жил…

Я уже подумывал о том, чтобы перенести свои поиски в кварталы, заселенные беднотой. Бедняк — это последний и верный оплот голодного попрошайки. На бедняка всегда можно положиться: он не прогонит голодного со своего порога. Как часто, странствуя по Штатам, приходилось мне безуспешно стучать в двери роскошных особняков, стоящих на вершине холма; но не было случая, чтобы где-нибудь в речной низине или на гнилом болоте из лачуги с разбитыми окошками, заткнутыми тряпьем, не показалась изнуренная работой женщина и не предложила мне зайти. О вы, лицемеры, проповедующие милосердие! Ступайте к беднякам и поучитесь у них, ибо только бедняк знает, что такое милосердие. Бедняк дает — или отказывает — не от избытков своих. Какие у него избытки! Он дает — и никогда не отказывает — от бедности своей и очень часто делится последним. Кость, брошенная псу, не говорит о милосердии. Милосердие — это кость, которую делишь с голодным псом, когда ты так же голоден, как и он.

Особенно запомнился мне разговор в одном доме, где меня в тот вечер выставили за дверь. Окна столовой выходили на террасу, и я увидел человека, который сидел за столом и уписывал пудинг — большущий мясной пудинг. Я стоял на пороге, и, разговаривая со мной, он ни на минуту не отрывался от еды. Это был преуспевающий делец, с вершины успеха презиравший своих менее удачливых собратьев.

Он грубо прервал мою просьбу дать мне поесть, прорычав сквозь зубы:

— Работать небось не хочешь?

Странный ответ! Я ведь и не заикался о работе. Речь шла о еде. Я и в самом деле не хотел работать: я собирался этой же ночью сесть в поезд и ехать на запад.

— Дай тебе работу, ты все равно откажешься, — язвительно продолжал он.

Я взглянул на его робкую жену и понял, что только присутствие этого цербера мешает мне получить от нее свою долю угощения. А между тем цербер продолжал уписывать пудинг. Обстоятельства требовали уступок, и я сделал вид, что согласен с его тезисом о необходимости работать.

— Разумеется, я хочу работать, — солгал я.

— Враки! — презрительно фыркнул он.

— А вы испытайте меня, — настаивал я с задором.

— Ладно! — сказал он. — Приходи завтра туда-то и туда-то (я забыл куда), — ну, где погорелый дом. Я поставлю тебя разбирать кирпич.

— Слушаюсь! Приду непременно.

Он что-то хрюкнул и опять уткнулся в тарелку. Я не уходил. Прошла минута, другая — и он воззрился на меня: какого, дескать, черта тебе еще надо?

— Ну! — властно гаркнул он.

— Я… А вы не покормите меня? — спросил я как можно деликатнее.

— Так я и знал, что ты не хочешь работать, — заорал он.

Положим, он был прав. Но ведь это значит заниматься чтением мыслей. С точки зрения логики его рассуждения никуда не годились. Однако нищему у порога приличествует смирение, и я скрепя сердце принял его логику, как раньше — его мораль.

— Видите ли, — продолжал я так же деликатно. — Я уже сейчас голоден. Что же будет со мной завтра! А ведь мне предстоит разбирать кирпич — легко ли целый день работать на голодный желудок! Покормите меня сегодня, и завтра мне будет в самый раз возиться с вашим кирпичом.

Не прекращая жевать, он как будто задумался над моими словами. Я видел, что его робкая жена готова за меня заступиться, но она так и не собралась с духом.

— Вот что я сделаю, — сказал он, дожевав один кусок и принимаясь за другой. — Выходи утром на работу, а в полдень я, так и быть, дам тебе вперед, чтобы ты мог пойти пообедать. Тогда увидим, хочешь ты работать или нет.

— А пока что… — начал, я, он не дал мне договорить.

— Нет, голубчик, — сказал он. — Я вашего брата знаю. Вас накорми, а потом ищи ветра в поле. Посмотри на меня: я никому ни гроша не должен; я в жизни ни у кого крошки хлеба не попросил и счел бы это за унижение. Я всегда жил на свой заработок. А твоя беда в том, что ты ведешь беспутную жизнь и бежишь от работы. Это сразу видно, стоит на тебя посмотреть. Я всегда жил честным трудом. Я одному себе обязан тем, что вышел в люди. И ты можешь добиться того же, возьмись только за ум и стань честным тружеником.

— Таким, как вы? — спросил я.

Увы, заскорузлая душа этого человека, с его брехней о труде, была недоступна юмору.

— Да, — буркнул он, — таким, как я.

— И вы это каждому посоветуете?

— Да, каждому, — сказал он убежденно.

— Но если все станут такими, как вы, кто будет разбирать для вас кирпич, позвольте вас спросить?

Клянусь, в глазах его жены мелькнуло какое-то подобие улыбки. Что касается его самого, то он был взбешен — то ли этой перспективой жить в новом, преображенном обществе, когда некому будет таскать для него кирпич, то ли моей наглостью, — я и сейчас затрудняюсь сказать.

— Довольно! — взревел он. — Я не намерен больше с тобой разговаривать. Вон отсюда, неблагодарный!

Я переступил с ноги на ногу, в знак того, что не намерен утруждать его своим присутствием, и только спросил:

— Значит, вы меня не покормите?