Я-муары. Откровенные истории блогера

Я на полу в детской, на зеленом толстом ковре в розовых крупных цветах, строю дом из немецкого конструктора. Помните, были такие красно-белые и даже с окошечками. Разной длины детальки. И базовая пупырчатая дощечка в качестве фундамента для строительства. Ух! Любименькое.

Остались в памяти в основном всякие необычные эпизоды: моя баба Лиза, сделав себе из картошки огромные челюсти и вставив их рот, бегает, завывая за мной. И хотя за минуту перед этим я с удовольствием наблюдала за процессом превращения картофелины в зубы, ужас охватил меня дичайший. Никаких сомнений не было: это конец!

Прекрасно помню, как папа, о чем-то задумавшись, взял в руки вместо портфеля стул, ловко ухватив его за спинку. И таким макаром выдвинулся к входной двери, чтобы идти на работу. Я была в восторге. А безжалостная мама отняла стул и вручила нашему Рассеянному с улицы Вятской его чемоданчик.

Папуля частенько чувствовал себя чужим в мире обычных вещей и людей. Однажды он захотел быть настоящим мужиком: взял железную дверную цепочку и стал прибивать ее железными гвоздями в нужном месте. Приколотить ему удалось исключительно собственную руку. Истекающего кровью отца опять спасла мама.

Он катал меня на санках. И я до сих пор помню, как же это здорово – ехать и сгребать рукой в варежке снег с белых сверкающих дорожек.

Папа читал по вечерам сказки, лежа рядом со мной на диване. Тут, правда, надо было очень внимательно за ним следить: прочитав несколько предложений, он, выронив книжку из рук, начинал громко храпеть. Сразу надо было быстро пихануть его кулачком в бок и заорать: «Папа, не спи!» Папуля встряхивался и с возмущением говорил: «Я сплю? Ничего подобного. Я задумался. Тут ведь есть над чем подумать?»

Его добрые карие глаза светились лукавством, и он первым начинал хохотать. Если вы соедините в вашем воображении Карлсона, Винни Пуха и Мумми Папу с его мемуарами, вам удастся немного понять, каким был мой папа в моих глазах.

Хорошо помню и няню Елизавету Ивановну, строгую солидную даму в очках. Сама она выросла в детском доме, и у нее не забалуешь. Она могла хорошенько взгреть даже моих подруг по играм во время прогулки. Но при этом она никогда не обижала меня и была очень справедлива. На все мои «хочется» у нее был один ответ: «Хочется – перехочется, перетерпится». Обычно так и происходило. Очень, на мой взгляд, правильная жизненная установка.

К понятию «дом» тогда вплотную примыкало такое явление, как «дом мамы Ани». Мама Аня – это мамина мама. И когда я родилась, она была еще совсем молодая и не захотела, чтобы ее называли бабушкой. Вот и стала мамой Аней. Потом, спустя лет двадцать, когда у нее народились правнуки, мама Аня стала требовать для себя почетного звания «бабушка». Но было поздно. К тому времени уже и родные дети звали ее исключительно мамой Аней.

У мамы Ани я сразу становилась такой девочкой-девочкой. С бабушкой жила тогда ее младшая дочка Наташа – совсем юная девушка, и вот она-то бесконечно наряжала меня, расчесывала, брала с собой на свидания. В бабушкиной квартире спала я на большой двуспальной кровати вместе с мамой Аней. И каждый вечер она мне рассказывала прекрасные сказки, длинные, с запутанными сюжетами и обязательными принцессами. Я слушала бабушкин ночной сказочный шепот, ветер, врываясь порывами в приоткрытую форточку, шевелил белые тюлевые занавески, таинственно мерцал в свете фар проезжающих на улице машин огромный лакированный шкаф напротив нашего ложа. Мама Аня любила меня так сильно, что рядом с ней и только рядом с ней я чувствовала себя настоящей сказочной королевой. Напяливала на себя ее чудесные шелковые комбинации, накручивала на шею и руки многочисленные бусики и часами зависала у трехстворчатого зеркала.

Мама Аня

Когда к бабушке приходили гости, я танцевала цыганочку и пела песни. Именно в том доме на Кутузовском проспекте расцветали пышным цветом все мои таланты. И никогда больше в жизни я не была так восхитительна, таинственна и соблазнительна, как там. Когда в красной в черных кружевах комбинашке я стояла перед зеркалом, я знала точно: весь мир лежит у моих ног. И бабушка – лишь одна из тех, кто сражен наповал моей невиданной красотой. Потом я, увы, потеряла это высокое и во многом истинное чувство, а вот мама Аня до самого своего конца не уставала мне рассказывать, как я прекрасна. Может, так было потому, что я была очень на нее похожа?

Но самая развеселая жизнь была тогда, когда мне удавалось освободиться на время от всех родственных связей и сбежать на волю в окружении таких же отвязных малолетних дикарей. Такое случалось только летом, в пансионате на Клязьме. Там была огромная охраняемая территория, и родители отпускали меня одну гулять. Как я помню это восхитительное ощущение самости, полноту своего включения во все вокруг!