Я - начальник, ты - дурак

Только факт оставался фактом. Зотова перевели печатником в типографию дивизионной газеты. Роль печатника сводилась к тому, чтобы крутить ручку плоскопечатной машины, которая звучно именовалась «американкой».

Отсюда, от типографского станка и начал свой журналистский путь Михаил Михайлович. Поначалу писал небольшие заметки, потом расписался и расширил диапазон поиска. Врожденные способности и трудолюбие помогли настойчивому парню стать корреспондентом центральной газеты, затем, как мы уже знаем, редактором издательства.

Время шло и однажды к полковнику Зотову в издательство приехал с рукописью воспоминаний Маршал Советского Союза Чуйков.

— Вы меня, конечно, не помните, — сказал Зотов маршалу. — А я тот красноармеец, которого вы за интеллигентскую физиономию отчислили из экипажа своего танка.

Маршал нисколько не смутился.

— Разве я был не угадал? Чего бы ты в танке сидел? А теперь посмотри, каких высот достиг. Даже судьба моей книги теперь от тебя зависит.

Маршал, конечно, лукавил. Судьбу его книги решали куда более высокие чины, чем Зотов. Но Михаил Михайлович понимал, что Чуйков был прав в главном: его путь наверх начался после того, как он поменял танк на типографию.

— Терпеть не могу политработников, — жалуется одна женщина другой. — Свяжешься, наживешь грыжу.

— Почему?

— Да вот связалась с одним, он не отстает уже второй месяц. Сперва уговаривал, добивался своего интереса. Добился. Теперь полтора месяца уговаривает, чтобы я никому о его интересе не рассказала.

ПОЛИТРАБОТА

АППАРАТНЫЙ РАНЖИР

В самом начале моей службы в «Красной Звезде» мой начальник полковник Иван Иванович Сидельников предупредил:

— Ты будешь чувствовать себя в Москве провинциалом, пока не поймешь все аппаратные тонкости.

По ходу разговора я понял, что речь шла о тонкостях, определявших жизнь нашей вышестоящей организации — Главпура — Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота.

— Может расскажете о них, — попросил я, — чтобы быстрее войти в курс дела.

— Нет, о таком не расскажешь, — сказал Сидельников, — Все это нужно понять собственным разумением испытать на своей шкуре.

Позже я понял почему мой начальник не стал распространяться. В строгих и мрачных коридорах Главпура, за плотно закрытыми дверями шла постоянная незаметная постороннему взгляду, но опасная борьба, полная интриг, тайного подсиживания и явного угодничества. Борьба, целью которой было завоевание более удобного места под солнцем — за более высокие должности, генеральские звания, за блага, из высокого положения вытекавшие. Рассказывать обо всех такого рода хитросплетениях отношений было трудно и ко всему опасно: а вдруг я доложу кому-нибудь о нашей беседе? Так что совет «понять аппаратные тонкости» был достаточно нейтральным и в то же время полезным.

Познавать закулисные тонкости приходилось все годы службы. Вот лишь один случай.

Проходило обычное для тех времен собрание партийного актива Центрального аппарата Министерства обороны СССР. Мне поручили подготовить для газеты протокольную информацию о событии. В материале главное место должно было занять перечисление чинов и фамилий присутствовавших на собрании военачальников.

Перед началом собрания, имея на то все полномочия и нужные допуски, я занял место в глубине сцены Центрального дома Советской Армии и стал помечать фамилии маршалов и генералов, которые проходили меня к местам в президиуме.

Написать текст казенного сообщения «Вчера в Москве состоялось…» ну и тому подобное — дело обычное. Написал, подошел к главному редактору генералу Макееву, который сидел в президиуме, передал ему бумажку. Макеев прочитал текст, качнул головой и сказал:

— Теперь покажи Калашнику. Пусть завизирует.

Генерал-полковник Михаил Харитонович Калашник был одновременно первым заместителем начальника Главпура и начальником управления пропаганды и агитации. Короче, являлся для армии таким же серым кардиналом, как для всей компартии тогда многоизвестный, а ныне уже всеми забытый Михаил Андреевич Суслов.

Сказать, что Калашник отличался особым умом было бы натяжкой, но то, что он так и сочился аппаратной ушлостью — это несомненно. Определенную легковесность Михаила Харитоновича, как мыслителя, компенсировало твердое знание что можно говорить и писать, чего нельзя. В своем генеральском кресле Калашник сидел прочно, без малейшего покачивания. Дело в том, что в годы войны его пути пересекались с путями великого вождя Леонида Ильича Брежнева, а тот верных друзей ценил, и наиболее верных всячески поддерживал. Сам начальник Главпура генерал армии А. Епишев, член военного совета Московского военного округа генерал-полковник К. Грушевой, М. Калашник и другие — были птенцами брежневского гнезда, и это обеспечивало им твердое положение в военной иерархии, что в свою очередь гарантировало постоянность хвалебного песнопения Брежневу в армейской пропаганде.

В перерыве собрания я подошел к Калашнику и показал ему текст заметки, которую уже прочитал Макеев.

— Хорошо, — сказал Калашник.

— Можно засылать в печать?