Я навсегда тобою ранен...

После часовой передышки мы двинулись дальше. Предположения оправдались: томила не дорога, а предчувствия. Рита прописалась неподалеку от меня, к чему даже Голованов стал относиться индифферентно, больше озабоченный собой. Мурзин со Стеллой пока еще поддерживали отношения, но больше по инерции. То сходились, то распадались. Очень часто я ловил на себе вопрошающий взгляд Стеллы. Неизменной оставалась лишь трехцветная спина Куницына, украшенная охотничьим «Беркутом». Мы вышли из скал и уткнулись в непроницаемый елово-осиновый лес, ощетинившийся колким подлеском. Куницын чесал затылок, поглядывая то влево, то вправо. Впервые на его физиономии я видел нерешительность. Лес тянулся до обрыва, атакуя реку, сползая в пропасть. Слева тоже не было просвета – обходить эту чащу можно было вплоть до Кемеровской области.

– Попробуем берегом? – предложил я.

– Попробуем, – вздохнул Куницын. – Но чует мое сердце...

Сердце чуяло правильно. Полчаса мы искали тропу в каменных завалах и убедились, что под обрывом береговая полоса не предусмотрена. Круча падала в воду почти отвесно, и обойти это страшненькое дельце можно было только на лодке. Пришлось тащиться обратно, перекурить перед броском и погрузиться в чащу...

В глубину этот фрагмент сибирской тайги составлял не больше километра, но шли мы по нему почти до сумерек: сплошные завалы, капканы и тому подобные прелести... Зеленый молодняк уживался с мертвым сухостоем. Земля изрыта канавами, завалена буреломом, гнильем. Поваленные деревья висели на соседних. Сухие сучья, корни под ногами, замаскированные листвой коряги, царствие паутины, моха, вездесущей уснеи... Двигаться в полный рост невозможно – поранишь голову. Приходится все время нагибаться, отводя ветки, выверяя каждый шаг...

Сначала двигались каждый по себе. Мурзин провалился в волчью яму, замаскированную гнилушками, потерял очки; пришлось прервать бросок, всем составом ворошиться в яме. Голованов полез в лобовую на завал, который и похоронил его – причем буквально. Опять прервали движение, выкапывали Голованова, шутили из последних сил, что искать очки было труднее. Потом сменили тактику – Куницын шел в авангарде, тесаком и ботинками прорубая просеку; остальные за ним, гуськом. Первым выдохся Куницын, споткнулся о поваленное дерево, рухнул лицом, да так и остался лежать, тяжело дыша.

– Амбец, – прокомментировал Мурзин, – закончил выступление.

Люди падали, ворошились в мокрой листве. С некоторым смущением я обнаружил, что в бок мне уперлась чумазая Стелла, с другого – на корточках подползает сипящая брюнетка. Кашлял Голованов, держась за живот. Мурзин с запотевшими очками шарил по сучкам, локализуя себя в пространстве.

– Подохнем мы тут... – прохрипел Голованов. – Неслабо забашлял бы я за полчаса на вертолете...

– Так забашлял бы... – прошептала Рита. – Кто-то говорил, что все может...

– А не повернуть ли нам вспять? – выдала в пространство сакраментальную мысль Стелла.

– А что, отличная идея, – вздрогнула Рита. – Я девушка, конечно, не больная, но чувствую, что добром...

– Замолчите, мокроносые, – возмутился Мурзин, обретая второе зрение. – Я вижу просвет. Еще пятнадцать минут по этому бульвару, в крайнем случае, час – и наши усилия будут вознаграждены...

– Да уж, глупо отступать, – подал голос отдышавшийся Куницын, – совсем фигня осталась...

Просвет действительно был, но добраться до опушки мы не смогли ни за час, ни за два. Куницын выбивался из сил. Пришлось его заменить, но это была не лучшая замена – пробиваться с тесаком через тайгу гораздо хуже, чем с мачете через джунгли. Мы выбрались из леса, когда заходящее светило позолотило макушки скал и ухнуло в свою яму. Закатная серость окутала речную долину. Бурлил, измываясь над измученными душами, Ашлымбаш. Посвистывал ветерок. Очередная вереница каменных изваяний, словно творение нетрезвого скульптора-примитивиста, возвышалась между рекой и подступившими с запада кручами.

– О, нет... – выразила всеобщее настроение Рита и осела в траву. Люди падали, как подкошенные пулеметными очередями...

Этот черт оказался не таким уж страшным. Между скалами была тропа – извилистая, трудно проходимая. Когда мы ступили на нее, сумерки уже стелились по земле. Скорость упала – мы не шли, практически стояли на месте, придавленные вещами и усталостью. Все чаще раздавались голоса, требующие прекратить сходить с ума, найти место для отдыха, переспать, а на заре продолжить путь. Предложение имело смысл: толку от нашей ходьбы уже не было. Но Куницын почему-то уперся, уверяя, что данное местечко с точки зрения безопасности его не вполне устраивает. Скандалить не решались (уйдут вооруженные – кукуй потом в одиночестве), тащились дальше, используя стоны и ругательные слова. Стена распадка превращалась в стену плача. Я не вмешивался в их дела, намеренно помалкивал, делая ценные наблюдения.