Я назвал его Галстуком

— Вот, сделай глоток. Тебе нужно попить. — Галстук, красно-серые полоски, вернул меня из воспоминаний обратно в парк. — Не торопись, — сказал он, — так-то лучше.

К моей радости, он не произнес больше ни слова.

— А что говорить, — продолжил я. — Что говорить, когда кончились слова?

После того, как за мной захлопнулась дверь, я почувствовал безмолвную пустоту. Я молча лег на кровать, мысленно вернулся на перекресток. Рот Кумамото. Что он выкрикнул? Снова и снова я пытался прочитать по его губам, снова и снова попытка проваливалась. Было ли это одно слово? Что-то вроде «свобода»? Или «жизнь»? Или «счастье»? Было ли это «нет»? Или «да»? Простое «привет»? А может, «прощай»? Было ли это мое имя? Или «отец»? А может, «мама»? Или же что-то незначительное, и бессмысленно пытаться это выяснить.

Остаток ночи я провел в состоянии отрешенности. Не спал и вместе с тем генерировал сны. Стоило мне закрыть глаза, как в камере-обскуре своего разума я видел руку, руку Кумамото: она, до жути одинокая, выделялась на фоне черного асфальта. Указывала на меня. Среди всех прохожих именно на меня. А больше всего меня сокрушило вскипевшее чувство стыда вот за это: я его не знаю. Я не имею к нему никакого отношения. Я с легкостью отстранился. Прочь от него, лежащего там и истекающего кровью. Чувство стыда исчезло так же внезапно, как и появилось, но теперь я уже не смог бы уговорить себя, что тогда у меня была естественная реакция. Стыд был, я его почувствовал, и он никуда не делся, а вместе с ним злость: зачем Кумамото сделал прилюдно то, что касалось его, и только его? Зачем вынудил меня испытывать этот малодушный стыд? Я поклялся, что никогда больше ни к кому не привяжусь. Никогда больше не вовлекусь в чужую судьбу. Мне хотелось войти в комнату без времени, где никто больше на меня не обрушится. Пусть жизнь продолжается где-то снаружи. Я от нее отгорожусь, запрусь, не допущу, чтобы она меня затронула. В мой взгляд вонзился осколок, с которым стихотворение смерти Кумамомто обрело свой смысл.

35

На следующее утро я остался в постели. Ничего необычного. Я и прежде часто прогуливал школу. Случалось так, что я оставался дома по три-четыре дня, и меня не трогали, поскольку я находил разумные причины. Нужно было лишь приносить домой хорошие оценки. Пропущенные часы я быстро наверстывал благодаря остаткам своего тогда еще наличного усердия.

Но не в этот раз.

Прошла неделя. Родители забеспокоились. Через неделю началось недовольство. Еще через неделю отчаяние. Затянувшееся отчаяние. Затем снова недовольство. Опять беспокойство. И так по кругу, пока я не перестал замечать, как недели переросли в месяцы, а месяцы в года. Я запирался в своей комнате. Родители напрасно стучали в дверь, я не отвечал. В зависимости от состояния родителей — тревога, недовольство или отчаяние — их стуки имели серое, черное или белое звучание. Они окрашивали тишину, поглотившую меня, похожую на тишину глухого леса. Ты идешь по извилистой тропе. Покачиваются кроны деревьев, солнечный свет косо падает сквозь ветви. В его лучах мерцают паутины, хрупкие творения из нитей грез. Как же здесь тихо, думаешь ты. И тут же понимаешь, что заблуждаешься. Тишина леса — это наполненная тишина. Она наполнена голосами птиц, треском ветхой древесины. Гудят жуки. Устало кружится падающий лист. Тишина журчит музыкой, песней без начала и конца. От этой песни рождаются все другие песни. В своей комнате я осознал: у тишины есть тело. Она живая. Звук капель протекающего крана на кухне. Мама шаркает плюшевыми тапочками. Звонит телефон. В холодильнике включился компрессор. Отец прихлебывает чай. Через закупоренную замочную скважину я мог слышать дыхание происходящего снаружи и испытывал облегчение оттого, что мне больше не нужно вкладывать туда свое дыхание. Покалывание в коже головы. Я чувствовал, как растут мои волосы.

36

— Он больше не объявлялся?

— Кто?

— Кумамото.

— Нет, — я замотал головой. — Я не знаю, что с ним стало, и, честно говоря, знать не хочу.

— Почему?

— Он написал свое стихотворение. Понимаете? Теперь я пишу свое.

— А вдруг он жив…

— Это не отменяет того, что я два года провел в своей комнате. Два последних года моей юности прошли даром! Я подарил их ему. Он мертв душой, по-другому я не могу думать.

— Могу я прочесть твое стихотворение?

— Оно еще не закончено.

— Но вот же оно.

— Где?

— На тыльной стороне твоей ладони. Множество шрамов. Я тотчас прикрыл их.

37

Скорцонера, салат из макарон, два крокета.

Остатки панировки он высыпал голубям, которые, хлопая крыльями, сновали вокруг нас. Он топнул. Они разлетелись. И снова вернулись, нахохлившись. Забыли, что он только что их прогнал.