Я назвал его Галстуком

От кого-либо другого я бы просто сбежал, почувствовав в движении челюстей угрозу и опасность. Я находил чудовищным то, как еда попадала в рот и проскальзывала вниз, в пищевод. Я и сам неосознанно сглотнул. Внутреннее побуждение удержать себя в руках, несмотря ни на что удержать себя в руках, было для меня загадкой, от разгадки которой я старательно воздерживался. Лучше об этом не задумываться.

Закончив с обедом, он вновь стал обычным саларименом. Он раскрыл газету, начал читать спортивный раздел. «Клуб „Джайентс", — было напечатано жирным шрифтом, — одержал триумфальную победу». Он одобрительно кивал, водя пальцем вдоль строк. Кольцо. Значит, он женат. Женатый фанат «Джайентс». Он закурил очередную сигарету. Затем еще одну и еще, густой дым окутывал его.

10

В его присутствии парк стал как будто бы меньше. Теперь в нем были только две скамейки — его и моя — и несколько шагов, разделявших нас. Как долго он будет тут сидеть? Солнце перемещалось с юга на запад. Воздух остывал. Он скрестил руки. Раскрытая газета лежала у него на коленях. Школьники шумной гурьбой шли по газону. Две пожилые женщины жаловались на свои недуги.

— Такова жизнь, — сказала одна из них, — рождаешься, чтобы умереть.

Он задремал. Тяжелая голова упала на грудь. Газета полетела на землю.

— Конец может наступить в любой момент, — слышал я. — У меня порой уже никаких сил не остается на волнение.

Во сне его лицо расслабилось. Серебристые пряди спадали на лоб, за закрытыми веками проносилась череда снов. Его бедро дернулось. Я заметил тонкую ниточку слюны, свисающую из приоткрытого рта. Тогда я еще не мог подобрать подходящего слова для возникшего чувства. Только теперь оно пришло мне на ум. Сострадание. Или внезапное желание накрыть его.

Проснувшись наконец, он выглядел еще более уставшим, чем прежде.

11

Шесть часов.

Он затянул галстук потуже. Парк наполнился звуками надвигающегося вечера. Одна мать кричала: «Идем, пора домой!» Ее зов сочился нежностью. У меня возникло тянущее чувство в животе.

Он убрал волосы со лба, зевнул и встал. Взял портфель в правую руку. Нерешительно выждал секунду — зачем? — и его серая спина скрылась за деревьями. Я смотрел ему вслед, пока он окончательно не исчез, и, должно быть, именно в тот миг, в тот краткий миг, когда я потерял его из виду, я вздохнул так же, как он.

Ну и что с того. Я встряхнулся. Стряхнул его с себя. Какое мне дело до человека, которого я больше никогда не увижу? Меня охватила прежняя тошнота. Мне стало противно оттого, что я на уровне ощущений впутался в чужую судьбу. Как будто она меня касается. Полный отвращения, я стряхнул его со своих рук и ног. Как уже было сказано: тогда я еще ничего не понимал. В тот вечер, когда я лег в постель и простыня уже укачивала меня, не знаю почему, перед тем, как погрузиться в сон, я увидел его размытое лицо на стене. Я окунулся в воды своего непонимания. Сквозь щель в занавесках на них светила луна.

12

Когда я на следующий день отправился в парк, он все так же не выходил у меня из головы. В моих снах он являлся мне то рисовым зерном, то сигаретой, то бейсбольной битой, то галстуком. Последний облик был расплывчатым — мужчина в комнате без стен. С каждым шагом он становился все прозрачнее, я стирал его.

Добравшись до своей скамейки, я с облегчением обнаружил, что скамейка напротив тоже свободна. На том месте, где он вчера сидел, от него не осталось и следа. Бригада дворников как раз вычищала урны. Окурки уже подмели и собрали в мусорный пакет. Ни одна частичка пепла не указывала на его существование. Парк снова был большим. На одной из травинок, которые кое-где прорастали из гравия, сверкнула капля росы. Я наклонился к ней, она была согрета утренним солнцем. Когда я выпрямился, он, как и вчера, вдруг возник передо мной.

Я узнал его по кривой поступи. Точно он хотел от кого-то увильнуть. Так обычно передвигаются в хаотичной толпе. На нем был тот же костюм, та же рубашка, тот же галстук. Портфель, которым он так же размахивал. Повтор. Он сел, скрестил ноги, выждал немного, откинулся назад. Вздохнул. Тот же самый вздох. Выпустил клубы дыма из ноздрей и рта. Отныне все попытки стереть его из памяти были бы напрасны. Он засел во мне, стал человеком, о котором я мог сказать: я запомнил его.

13

С собой у него был кусок хлеба. Он неуклюже достал его из бумаги, разорвал на кусочки, скатал из них маленькие шарики и рассыпал перед стайкой воркующих голубей.

— Это вам, — слышал я его бормотание. А когда он закончил кормить их: — Кыш-кыш.

Вокруг него закружились белые перья. Одно приземлилось прямо на голову. Оно запуталось в зачесанных назад волосах и придало ему несколько причудливый вид. Сидел бы он в футболке и шортах, его можно было бы принять за ребенка. Даже скука, которая вскоре его одолела, выглядела ребяческой. Он беспокойно ерзал на скамейке. Бурил пятками землю. Надувал щеки, после чего медленно выпускал из них воздух.