Я не боюсь

В то время, когда случилась эта история, маме было тридцать три. Она еще не утратила своей красоты. У нее были длинные черные волосы, которые доходили ей до середины спины, она носила их распущенными, большие темные миндалевидные глаза, широкий рот, сильные белые зубы и высокий лоб.

Она походила на арабку. Была высокой, с большой грудью, тонкой талией, широкими бедрами и такой попой, что всем невольно хотелось дотронуться до нее.

Когда мы ходили с ней по рынку в Лучиньяно, я видел, как мужчины впивались в нее глазами. Видел, как зеленщики ложились животом на прилавки и смотрели на ее зад, когда она проходила мимо, а после вздымали глаза вверх. Я держал ее за руку и прижимался к ее юбке. Она моя, оставьте ее в покое! — хотелось крикнуть мне.

— Тереза, ты будишь грешные мысли, — говорил ей Северино, привозивший нам воду.

Маму это не интересовало. Она просто не замечала ни жадных глаз, открыто скользящих по ней, ни взглядов украдкой в вырез ее платья. От всего этого ей было ни жарко ни холодно. Она не была кокеткой.

От духоты спирало дыхание. Мы лежали в постелях. В темноте.

— Ты знаешь животное, которое начинается с фрукта? — спросила Мария.

— Что?

— Животное, название которого начинается с фрукта.

Я задумался.

— А ты сама-то знаешь?

— Знаю.

— Кто тебе сказал?

— Барбара.

— Мне ничего не приходило в голову.

— Такого не существует.

— Существует, существует.

Я попытался:

— Рыбак.

— Это не животное. И рыба — не фрукт. Не подходит.

Голова моя была пустой. Я повторял все фрукты, которые знал, и пришпиливал к ним куски животных — ничего не получалось.

— Сливянка.

— Неправильно.

— Грушовка.

— Не-а.

— Тогда не знаю. Сдаюсь. И кто это?

— Не скажу.

— Почему? Так нечестно.

— Ну ладно, скажу. Киви.

— Что?

— Киви. Птица такая австралийская.

Я хлопнул себя по лбу:

— Точно! Так просто! Вот кретин…

— Спокойной ночи, — пожелала Мария.

— Спокойной ночи, — ответил я.

Я попытался заснуть, но спать не хотелось.

Я выглянул в окно. Луна была не такой полной, как вчера, и сияло много звезд. Этой ночью мальчик не мог обратиться волком. Я посмотрел на холм. И хотя до него было не близко, мне показалось, что на его вершине мерцает слабый огонек.

Кто знает, что происходит сейчас в заброшенном доме?..

Может, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы, и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребенка из ямы, и заставляют плясать и демонстрировать пипиську. А может, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.

Я не пошел бы туда этой ночью за все золото мира. Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. С ними никакие ведьмы не смогли бы со мной ничего сделать.

3

Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.

— Помогите! — заорал я. Выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.

Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.

— День добрый, — сказал папа.

Он был в добром расположении духа.

— Привет, Микеле, — сказал отец Барбары. — Как дела?

— Хорошо.

Пьетро Мура был низким коренастым дядькой с большой квадратной головой и черными усами, закрывавшими рот. На нем был черный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки.

Много лет он работал парикмахером в Лучиньяно, но дела шли все хуже и хуже; он было открыл новый салон с маникюром и современными стрижками, но очень скоро прикрыл дело и сейчас жил, как простой крестьянин. Хотя все в Акуа Траверсе продолжали звать его брадобреем.

Если ты хотел подкоротить волосы, то шел к нему домой. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой с щеглами, открывал ящик и доставал свернутую трубкой накидку, расчески и ножницы, блестящие от смазки.

У Пьетро Мура были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в кольца ножниц. Прежде чем начать работу, он раздвигал ножницы и водил ими над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.

А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звездах или о том, как сильно я люблю маму.

Он посмотрел на меня и спросил:

— Что у тебя с волосами? Ты что, хиппи?

Я отрицательно покачал головой.

Папа налил кофе в праздничные чашки.

— Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.

Парикмахер спросил меня:

— Знаешь, как стригут голову монахи?

— С дыркой в центре.

— Молодец. Так что лучше тебе быть послушным.

— Ну, давай одевайся и садись завтракать, — сказал папа. — Мама оставила тебе хлеба и молока.

— А сама где?

— Ушла в Лучиньяно. На рынок.

— Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.

Отец взял пиджак.

— Ты мне ее скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и подогрей ей молока. — Он с улыбкой допил свой кофе.

Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.