Я не могу с тобой проститься (СИ)

Алла, снимает меховую шапку, напоминающую сугроб и, обстукав с ботинок снег, осторожно двигается к койке, а я, не желая смущать, накидываю пуховик и выхожу на воздух.

На улице метёт так, что соседнего вагончика почти не видать, ледяной ветер зло швыряет в лицо не то что снегом, а колючим, царапающим льдом! Погода, точно, не лётная. Хоть бы поскорей стихло. Интересно, у них со Стрельцовым серьёзно?

Вскоре инженерша выходит, останавливается и молчит, потом, спрашивает,

- Всё хреново?

- Не фонтан, думаю нас ожидает двухсторонняя пневмония, а у меня такие лекарства, что на медведя с рогаткой сходить успешней, чем его тут вылечить, и вертолёта не дождёшься!

- Что ты ему сделала?

- Вколола жаропонижающее и антибиотик из того, что есть, но слабоват, здесь нужно лечение посерьёзней, - объясняю, как могу, чтобы поняла.

- Я не об этом, - мнётся, потом поднимает на меня обиженный взгляд, - что ты сделала? Почему они схватились с Красавиным? Ну ладно, тот сельский парубок с дальнего хутора, не шибко обезображенный интеллектом, а этот - нормальный разумный мужик!

- Поверь мне, НИ-ЧЕ-ГО!

- Не верю, - мотает головой, - когда ты успела? Как успела за неполный месяц снести башку двоим мужикам сразу? Зачем? Зачем тебе эти игры? Ты взрослая образованная баба, тебе детей пора рожать и растить, а не стравливать мужиков на потеху!

- На потеху?! – тут меня словно подбрасывает изнутри, - хороша потеха! Я вижу, как все вы смотрите на меня волками! Осуждаете, словно я в чём-то провинилась! Вы ничего не понимаете, ничего не знаете! – на последнем слове срывает кран, и я начинаю реветь. От обиды, от боли, что всё так хреново, и от страха, что не сумею спасти Стрельцова, что вертолёт опоздает, что будет уже поздно. Он помрёт прямо у меня на руках, а я вместе с ним от горя!

- Ладно, прости, - Алла трогает меня примирительно за плечо, - я мёду принесу. У меня настоящий, липовый, всегда с собой беру на вахту, - я стараюсь заткнуться, благодарно киваю, зажав рот ладонью, а она уходит. Какой уж тут мёд, тоже мне панацею нашла.

Остудив на ветру зарёванное лицо, возвращаюсь в дом, сбрасываю пуховик на вешалку и уже хочу пробраться на свою половину,

- Стой! – хрипло, но вполне здраво и в приказном порядке. Стою, - иди сюда!

Иду, ставлю табурет напротив и сажусь. Руки на колени, как школьница. Рассматриваю своё вражеское чудовище. Волосы дыбом, на брови пластырь, на скуле ссадина, губа слева распухла, под глазами болезненные тени залегли. Жуть! Чего я в нём нашла?

Молча жду, что скажет ещё.

- Дело дрянь? – сразу к конкретике.

- С чего ты взял?

- В зеркало на себя давно смотрела? Там всё написано… - похоже я не лучше.

- Если ты такой востроглазый, значит, не всё потеряно, - усмехаюсь, - просто не спала ночь из-за вас идиотов. Сейчас умоюсь, накрашусь, чего тут не делала ни разу, да у меня и косметики-то с собой нет почти, и буду как майская роза.

- Лучше поспи, - предлагает, и в голосе как будто даже забота проскальзывает и сочувствие, - мне вроде полегче. Не помру пока.

- Спасибо, - встаю и собираюсь последовать его совету. С трудом. С ног валюсь от усталости и от нервов, но как оторваться от него сейчас? Мне кажется, он тоже не хочет, чтобы я ушла. Отсылает, а сам в тайне надеется, что останусь. И я нахожу повод задержаться,

- Сейчас температуру проверим, и пойду.

Я долго и упорно трясу термометр, прежде чем вставить ему подмышку, потому что любое прикосновение не проходит для меня бесследно, а ресурс хладнокровия исчерпан, тем более, и он потеплел как-то. Выключить себя я не в силах, особенно, когда Игорь глядит на меня в упор. Фиг знает, может он это понимает, поэтому спасает, забирая градусник из моей руки, даже не касаясь.

Потом мы пять минут молчим. Нам и поговорить-то, не о чем, да и не нужно. Потому что опять наговорим такого… А вот молчится у нас прекрасно. Я гляжу на него, он на меня. И столько в его взгляде! Там есть место и прости! И ну, как ты? И ещё, что-то важное и главное, но, наверное, я ошибаюсь, приписывая всё это молчаливому взгляду своего заклятого…

Термометр зафиксировался на отметке тридцать семь и восемь, и это прекрасно! Потому что ночью, когда оттаял под одеялами, он меня напугал своими тридцатью девятью с половиной! Вернул его так же, как и забрал, не касаясь. А я держу и чувствую на тонкой стеклянной трубочке его тепло и запах. Он там вспотел сто раз за эту ночь, но от запаха его пота мне сносит крышу… опять! Беру себя в руки, говорю,

- Молодец, - скорее стряхиваю и убираю в футляр, - я и правда, могу отдохнуть.

- Можешь, - разрешает, и даже одаривает улыбкой. Тут же зажимает трещину на губе, и она начинает кровить.

Без контакта не выйдет. Беру марлевую салфетку, смачиваю в перекиси и нагибаюсь к нему. Он в это время садиться, да так резко, что сталкиваемся лбами,

- Прости! – оба в один голос. Тут срабатывает какой-то скрытый механизм, щелчок, и нас отпускает. Словно и не хватало этого удара в лоб, чтобы лопнула нервная струна, и пришло облегчение. Начинаем смеяться, сначала непривычно, робко, пугливо, он, зажимая разбитую губу, я голову.