Я не сулю тебе рая

— Нет, пока мы не дотянулись до бороды, а нужно крепко ухватиться за нее.

Все его понимают, а я — нет. Я ничего не соображаю: потому ли, что здорово устал, или потому, что мало бываю в компании инженеров. Я ведь только «мальчик у вентиля»!

— Допустим, пробку нашли, — подает голос Амантаев; похоже на то, что он размышляет вслух, проверяя себя. — А отчего пробка? Ответа мы пока не имеем. Расходомеры отчетливо показывают падение давления на шестнадцатом. Это мы видим по картограмме. А вот почему давление упало, а потом подскочило? Попробуем пройти по схеме методом исключения.

По-моему, Амантаев ломит против Седова. Смешно все-таки, рискнул подняться на такой авторитет, на отца проекта!

Однако Седов не вспылил, время ответственное, тут окриком ничего не возьмешь. И снова тридцать голов склонились над картограммами и схемами.

Все прослеживают поведение приборов: как они вели себя в двенадцать часов двадцать минут, именно в тот самый момент, когда я вынужден был открыть байпас.

Сквозь дремоту я слышу:

— Как с частотой?

— Девяносто семь…

— Лишь бы не меньше.

Майя Владимировна подает реплику:

— Не выдерживают показатели по сере. Завышение двойное.

Седов по телефону отдает команду:

— Снять все клапаны, которые подорвались.

Задняя Улица устало сказал:

— За окнами все еще темно…

Я уже совсем сплю. Именно в ту минуту, когда меня качнуло на стуле, дотошный совнархозовец вспомнил обо мне:

— Очень важно, чтобы люди отдохнули. Это необходимо. Итак, товарищ Задняя Улица, пускаем в восемь ноль-ноль. Люди оповещены, кому и когда вступать? Твердый график есть?

Седов кивнул головой.

— Распорядитесь немедленно, чтобы люди отдохнули. В любую минуту мы должны располагать свежими головами.

Только теперь Задняя Улица удосужился поглядеть на меня.

— Можешь идти.

34

Солнечное затмение… Сигнал тревоги… Газ… Всюду газ… Смерть Доминчеса. Похороны. Еще одна бессонная смена. И вот это изматывающее заседание перед рассветом.

Как только я вспомнил о гибели Доминчеса, сон у меня как рукой сняло. Усталость тоже.

Невольно я задержал шаг. Куда мне идти, что делать? Впору завыть — до того тошно на душе.

Голова ничего не соображает, ноги сами несут меня. Заворачиваю в операторскую — там наших уже нет, другая вахта занята подготовкой к очередной обкатке…

— Ты чего тут торчишь? — удивляется диспетчер. — Не знаешь, что ли, — четыре утра!

Я молча сажусь на скамью, что-то меня удерживает здесь. Может быть, я жду, что кто-нибудь заговорит со мной о моем погибшем друге?

Двое топчутся возле приборов. Холодом веет от расходомеров, уровнемеров, потенциометров и манометров. Приборы абсолютно равнодушны к человеческому горю. Только за щитом беспрерывный гул, точно там, где-то вдали, шумит старая мельница над прудом.

Мне приятно думать о водяных мельницах над тихими прудами, хоть ни одну из них я сроду не видел.

Равнодушно разглядываю журнал начальников смен. Тут, конечно, ничего не напишут о том, что такого-то числа в такой-то час погиб рядовой от производства Доминчес Алонсо. Не будет ни строчки и в журнале пробега оборудования, и в папке для разрешений на огневые работы, и в рапорте аппаратчика колонны синтеза…

Те двое возле щита ведут между собой какой-то свой, далекий от моих мыслей, разговор.

— Мне не нравится давление, — заявляет один.

— Пробу, еще раз пробу, — бормочет другой.

— Потребуются три колбочки, все вышли из строя.

— Давай уровень!

Потом диспетчер докладывает кому-то по телефону:

— Берем двенадцать кубов. Устойчиво… Ничего не могу сказать, пока берем. Да, да, не можем сказать ничего определенного. Что? Расход аммиака триста восемьдесят пять.

Я уже собрался уходить. Вдруг вбегает девчонка, кажется, ее зовут Зиночкой; остановившись возле пожарного крана, запрятанного под стеклом, долго-долго поправляет прическу.

Не очень-то ее волнует предстоящая обкатка, даже то, что несколько дней назад погиб человек.

Или я просто злюсь на людей и возвожу на них напраслину?

Спустившись вниз, вижу освещенные окна в красном уголке. Неужели в суматохе забыли потушить свет?

Иду туда, с силой толкаю дверь и чуть не падаю в объятия Валентина.

— Кстати пришел, — говорит мне комсорг с видом человека, который был уверен в том, что я непременно загляну в этот неурочный час в красный уголок. — Помоги выпустить стенную газету, к утру она должна висеть на видном месте.

С ума он, что ли, сошел?

— Мне наплевать на твою листовку…

Он растерялся, до того неожиданным было мое заявление.

— Ты это серьезно?

— Сейчас мне не до шуток!

— Послушай, — говорит Валентин, понизив голос и вплотную подойдя ко мне, — я попрошу тебя об одном небольшом одолжении. Сможешь ли ты на пять минут, понимаешь, только на пять минут, забыть о том, что я комсорг? Этого времени мне достаточно, чтобы заехать тебе в морду. Ну, чего тебе стоит, будь добр, уважь просьбу.

Глаза его налились кровью, он себя еле сдерживает; можно поверить, что такой и ударит. Человек довел себя до белого каления.

— Это невозможно, — отвечаю ему. — Я же не могу исключить тебя из комсоргов, даже на пять минут, сам понимаешь…

Валентин отступается.