«Нас, мальчишек, было без малого девяносто, а то и все сто.
Все как на подбор — степняки. Смуглые, опаленные солнцем, выращенные на ржаном хлебе, еще не окуренные дымом солдатских костров и, конечно, абсолютно сухопутные, не видавшие никакого моря.
Мы все были безусые добровольцы, годков по семнадцати от роду. У всех были райкомовские путевки, хрустящие, новенькие, аккуратно сложенные в кармашке возле сердца.
Мы стояли неровным строем и дышали прямо в лицо дряхлому капитану. Когда-то в прошлом этот усатый, просоленный человек, несомненно, был опытным морским волком. А сейчас перед нами стоял кругленький старичок с круглой головой и полузакрытыми глазами. Настоящий домашний кот, притом очень усталый.
Он ходил перед строем, заложив руки за согнутую спину, хмуро поглядывал в наши безусые лица и бормотал что-то невнятное себе под нос.
Мы, степные ребята, выращенные на ржаном хлебе, не понравились ему. Но зачем обижаться на нас?
Разве мы виноваты в том; что все настоящие моряки давно на войне? Разве мы виноваты, что ему, старому коту, поручено перевезти через залив несколько тонн груза? Разве мы сами напросились к нему в матросы?
Десять раз он прошел перед строем и в каждый заход отбирал по одному человеку. Просто тыкал пальцем в грудь и заставлял сделать три шага вперед.
В новом маленьком строю я оказался третьим. Просто третьим с краю.
Морской кот теперь стоял перед нами, не замечая тех девяноста мальчишек, которые, по его мнению, не годились в моряки. Он просто перестал их видеть и слышать.
— Еще не бывало такого случая, чтобы я ошибся! — промычал он, гордый собою и нами.
Через час мы были на его корыте, старом и облезлом, как и он сам.
И целую неделю этот сердитый кот вышибал из нас запах ржаного хлеба и аромат ромашки. Мы теперь не мыли, а драили палубу, нас кормил не повар, а кок, и становились мы не на пост, а на вахту. И наступило время, когда он повел утлое суденышко в бушующее море.
И, черт его возьми, мы хлебнули горя с этим усатым котом!
Суденышко то взмывало на гребни волн, то снова летело вниз, к чертовой матери. Море сразу невзлюбило нас, новичков, незасоленных степных ребят. Мы дрожали, как щенята. Где-то внутри рождалась тошнота, и мы, липовые морячки, то и дело бегали к борту. А морской кот стоял на своем мостике, хмуро и в то же время весело поглядывая на нас. Он неумолимо вышибал из нас сухопутный страх, воспитывая морских волков. Волков из щенят.
И вот настало время, когда капитан дал команду мне и двум моим товарищам продвинуться на корму. Ему во время шторма, видишь ли, захотелось закрутить морские узлы и прикрыть груз брезентом. Те двое успели за что-то ухватиться, а на меня навалилась волна и мгновенно сбила с ног. Я даже не успел крикнуть. Только чудом уцепился за борт.
После такого несчастья человеку надо дать опомниться. Или просто прийти в себя. Но капитан был неумолим. Он опять приказал идти на корму. Скользкая палуба была ненадежной опорой, я не мог шагу ступить. Волна за волной обрушивались на наше утлое корыто. Мне хотелось плакать, как младенцу, и читать молитвы, которых я не знал и знать не хотел.
Три раза я пытался продвинуться на корму и три раза падал плашмя, пролетая через всю палубу и цепляясь за что попало, чтобы не очутиться на дне залива.
А этот морской волк не давал никакой пощады, он рычал и грозил кулаком мне, ветру, волнам, всему белому свету.
Страх сковал меня, и не было на свете такой силы, которая бы смогла оторвать меня от борта.
Когда судно взметнулось на гребень большой волны, морской волк ловко подлетел ко мне и в один миг окрутил канатами и привязал меня к борту. Глаза его светились огнем бешенства, и под кожей бегали желваки. Мне показалось, что я схожу с ума.
— Ты у меня полюбишь море! — говорил он, уже смеясь глазами и чуточку скулами.
Все ходило ходуном, море ревело, волны обрушивались на мое немощное тело. Я сто ран умирал и оживал сто раз.
И вся команда знала, что я наказан за трусость. Это знало и море. Оно, как добрый конь, скидывает слабого седока.
А потом, когда меня отвязали, я бегал вместе со всеми по палубе, и падал, и коченел на ветру. Но рядом со мной были товарищи, а на миру и смерть красна.
Не помню, как мы дошли до порта назначения, как брали груз и как возвращались. Было яростное море и беспощадный шторм.
И наконец мы причалили и стали разгружаться. Потом, когда мы исполнили свой первый морской долг, в едином порыве поднялись на берег и стали спиной к морю, к яростным волнам и белой пене, к шторму и смерти. И снова перед нами появился старый капитан. Он выстроил нас и закричал, желая перекричать шум моря:
— Выше голову, мои мальчики! На вас смотрит Россия!
Мы, десять степных парней, засмеялись ему в лицо и сказали, возмущенно тараща глаза:
— Позади дикое море, а впереди — голое побережье. И одинокий домик, где светится огонек. И больше ничего.
— Выше голову, мои мальчики! — упрямо повторил старый волк. — На вас смотрит Россия!
И тут с нами что-то случилось, даже не сразу сообразили, что случилось. Будто впервые увидели мы усатого капитана, самих себя, этот голый берег с одиноким домиком и бушующее море.
И мы еще выше подняли свои головы и разом повернулись лицом к морю. И с тех пор никогда не отворачивались от него. Просто не позволили нам этого наши сердца…»
