Я не вернусь (СИ)

Вот он — железный айсберг, о который разбился мой хрустальный корабль мечты. Это для меня счастье стать матерью — важное и долгожданное, а вот для Павлика — совсем даже наоборот. Скорее, нежелательное. А что скажут его родители… и подумать боялась.

Я же ненормальная! И аргументы в доказательство сего факта у Нины Владимировны были неоспоримы. Нельзя так сильно любить. Нельзя так сильно переживать. Нельзя так сильно ревновать. Нельзя… нельзя… нельзя. А я любила и переживала, и ревновала — очень сильно. Как вывод — у меня развитая шизофрения.

А как нужно любить? Слабо? Или средне? Есть такой градусник со шкалой, как у Цельсия, который определяет чувства? Нет такого градусника. И выключателя тоже нет, чтобы вдруг — ЩЁЛК! — и любишь уже не так сильно или не любишь вовсе. Спросите у любого любящего человека — чувства подразумевают и переживания, и ревность, и желание быть всегда рядом, обнимать-целовать…

Я всегда степень своих чувств к человеку определяю одним-единственным вопросом — готова ли я отдать жизнь за него, если потребуется? Ну там, сердце пересадить или почку… За родных людей, за свою семью — да. И за Пашку — ответ положительный.

И когда я уже уверенно знала, что беременна, единственным разумным решением было рассказать обо всем Паше и потребовать от него узаконенных отношений. Но Ивар, к моему огромнейшему удивлению, несмотря на пресловутую мужскую солидарность, советовал мне — цитирую: «прекращать дурью маяться, потому что ничего путного такой парень как Павлик не сделает». Сейчас думаю — почему я сразу не послушала Ивара?

Но все же признаться Паше было нужно. Он имел полное право знать, что станет отцом.

Глаза в глаза подобное я ему сказать боялась — а если он меня в стену впечатает или на ремни порежет? Поэтому позвонила по телефону — да здравствуют современные средства связи! Но Павлик не дал мне договорить и спокойно спросил:

— Ты беременна?

Как ему удалось сохранить хладнокровие — думаю, загадка даже для него самого. Слишком хорошо я его знаю — в тот момент его раздирало на куски от противоречия, и он метался от «Как быть?» до «Что делать?»

Чудом уговорила его не рассказывать матери — догадывалась, чем это чревато. Она сразу же потребует аборт. Или денег предложит, чтобы я Паше не навязывала ребенка. Я и не собиралась. Была готова сама воспитывать малыша. Но мне нужно было решение Паши — его, собственное. Не знаю, зачем. Я никогда на него раньше не давила в полном смысле этого слова. Это было бесполезно — мои слова не значили ровным счетом ничего. Они всего лишь раздражали воздух пустыми звуками. Но в этот раз я очень хотела, чтобы Паша решил САМ, чего он хочет. Не то, к чему так активно склоняла его мать, и не то, что подсказывали друзья, и не то, на что надеялась я, а то, что он сам решит, руководствуясь своим сердцем и своим разумом. Я бы приняла любое его решение, если бы оно было сугубо его, личным, а не тем, которое изо дня в день вдалбливала в него Нина Владимировна. Я надеялась на это крошечное чудо — что Паша вспомнит о том, что на его плечах все-таки есть своя голова.

Но, видимо, лимит чудес на мою долю был исчерпан.

Паша предложил подождать две недели. И эти две недели я была как на иголках, прекрасно понимая, что от него решения зависит мое будущее и будущее малыша.

Нет, внешне я была спокойной. Паша звонил только пару раз — говорили за работу, погоду, друзей. Я делала вид, что кроме погоды за окном меня ничего больше не интересует — прекрасно понимала, что в те дни в нем происходили такие метания, какие испытывают загнанные в угол хищники. Ему нужно было осознать свое будущее отцовство и понять, что делать дальше. Какой же он тугодум, на самом-то деле…

12

Казалось бы — что такое две недели? Однако эти четырнадцать дней грозили растянуться в бесконечность, и вот уже прошел месяц…