Я ничего не знаю. С комментариями и иллюстрациями

Мысль — можно перевести как «догадка», «соображение», примерно то, что позднее в философии станет «понятием». «Не есть ли мысль?» – то есть «не существует ли только как предмет нашего ума?» Греческое оригинальное слово для мысли «ноэма» было возвращено в философию XX века Гуссерлем, предложившим различать «ноэзу» как процесс мышления и «ноэму» как результат мышления, примерно как мы различаем поэзию и поэму. Парменид говорит не о том, что идеи существуют в нашем уме, а что мы можем мыслить их непротиворечиво, только порождая их как производные нашего ума, независимо от того, как они соотносятся с миром вещей.

– Так что же? – спросил Парменид. – Каждая мысль будет одно, но мысль – ни о чем?

– Но это невозможно, – отвечал он.

– Значит, о чем-нибудь?

– Да.

– Существующем или не существующем?

– Существующем.

– Не об одном ли чём, что мыслится как присущее всему и представляет одну некоторую идею?

– Да.

– Так не вид ли будет это мыслимое одно, всегда тожественное во всем?

– Необходимо.

Парменид ставит вопрос, важный и для Гуссерля: любому предметному мышлению предшествует полагание предмета, какое-то отношение к реальности, какое-то ее признание, позволяющее потом взяться за отдельные предметы.

– Что же теперь? – спросил Парменид. – Если все прочие вещи причастны, говоришь, видам, то не необходимо ли тебе думать, что либо каждая вещь относится к мыслям и всё мыслит, либо относящееся к мыслям несмысленно?

– Но и это не имело бы смысла, – отвечал он. – Впрочем, мне-то, Парменид, скорее всего, представляется так: эти виды стоят в природе как бы образцы, а прочие вещи подходят к ним и становятся подобиями; так что самая причастность их видам есть не иное что, как уподобление им.

Подходят — в оригинале сказано сильнее – «привыкают». Парменид решает недоумение, требуя понять «идею» не как образ или вещь ума, но как образец (греч. «парадигма»), образчик, модель, так что уже не так важно, принадлежат ли они миру вещей или миру ума; гораздо важнее поведение самих вещей.

– Но когда что подошло к виду, – сказал Парменид, – может ли тот вид не быть подобным уподобившемуся, насколько что ему уподобилось? Или есть какая-нибудь возможность – подобному не быть подобным подобному?

– Нет.

– Но подобному с подобным не крайне ли необходимо быть причастным одного и того же вида?

– Необходимо.

– А то, чего причащаясь, подобное становится подобным, – не будет ли это именно тот вид?

– Без сомнения.

– Следовательно, невозможно, чтобы нечто уподоблялось виду, вид же уподоблялся иной вещи; а не то – помимо вида всегда явится иной вид, и если этот будет подобен чему-нибудь, – опять иной, и никогда не перестанет представляться новый вид, как скоро вид становится подобным тому, что причастно ему.

Парменид указывает, что и такое «уподобление» нельзя понимать натуралистически, как просто воспроизведение готовых черт, потому что тогда и образец, раз он образец чего-то, должен уподобляться какому-то еще образцу, и так до бесконечности. Парменид вскрывает проблему, которая до сих пор важна в теории моделей: модель одновременно является образцом чего-то и сделана по образцу чего-то.

– Ты говоришь весьма справедливо.

– Стало быть, вещи делаются причастными видов не подобием: надобно искать чего-нибудь иного, чем условливается эта причастность их.

– Вероятно.

– Так видишь ли, Сократ, – сказал Парменид, – сколько возникает затруднений, когда кто допускает бытие видов как бы самих по себе?

Как есть со вкусом (Ксенофонт. «Воспоминания о Сократе»)