Я никогда не обещала тебе сад из роз

Место и время взросления Деборы пришлись на новый всплеск тех извечных войн, от которых евреи совсем недавно бежали из Европы. А в новой стране их ожидали войны совсем свежие, подхлестываемые шествием нацистов по Европе и нагнетанием ненависти в Америке. В крупных городах устраивал марши Бунд, вспыхивали протесты против строительства синагог и против соседских евреев, посмевших высунуться из гетто. На глазах у Деборы дом Блау обливали краской, а под утреннюю газету с репортажами о чешских евреях, которые бегут к польской границе, где гибнут от пуль «свободолюбивых поляков», подсовывали вонючих дохлых крыс. Она не понаслышке знала, что такое ненависть, и пару раз подвергалась нападениям местной шпаны, но дед, будто усматривая в этом какое-то туманное доказательство, торжественно провозглашал: «Это зависть! Самым лучшим и самым умным всегда завидуют. Ходи с гордо поднятой головой, чтобы они не думали, что смогли тебя уязвить». А потом, как будто их ненависть сквозила в той старой шутке, добавлял: «Ты еще им всем покажешь! Ты — как я. А остальные — идиоты; дай срок — ты им всем покажешь!»

Она должна была «показать им» себя провозвестницей, обманщицей, соблазнительницей, акселераткой. Намек на то, что в один прекрасный день она станет «кем-то», доказывал вроде бы правоту старика. Дебора еще долго использовала свой ожесточенный ум вместо клинка, чтобы запугивать и поражать взрослых в периоды вооруженного перемирия с действительностью, но сверстников не могла обмануть ни на миг. Юные видели ее насквозь и, умудренные собственным страхом, принимались сживать ее со свету.

— Значит, семена Ира упали на благодатную почву, — заключила доктор. — Обманы в мире взрослых, пропасть между дедовыми амбициями и тем миром, который ты видела яснее, чем он, лживые, озвученные твоей акселерацией заявления о том, что ты на голову выше других, и непреложный факт твоего проигрыша сверстникам по всем статьям, невзирая на твои впечатляющие отличия.

— Пропасть между хорошо воспитанной богатой девочкой, у которой есть горничные, импортные наряды и… и…

— И что еще? Ты сейчас где?

— Не знаю, — ответила Дебора из тех пределов, куда попадала и раньше. — Здесь совсем нет цвета, только оттенки серого. Она большая, как белая глыба. А я маленькая и отгорожена решеткой. Она приносит еду. Серую. Я не ем. Где мое?.. мое?..

— Твое что?

— Спасение! — выпалила Дебора.

— Продолжай, — сказала доктор.

— Моя… личность, моя любовь.

Несколько мгновений доктор Фрид напряженно вглядывалась в ее лицо, а потом решилась:

— У меня есть одно соображение… хочешь, попробуем?

— А вы мне доверяете?

— Конечно, иначе эта наука просто не могла бы существовать: здесь требуются наши совместные усилия. Твое базовое знание своего «я» и истины не пострадало. Положись на него.

— Тогда продолжайте, не то психиатрия совсем зачахнет. — (Смех.)

— В годы твоего раннего детства у мамы была неудачная беременность, это так?

— Да, у нее случился выкидыш. Двойня.

— А потом она уехала, чтобы немного отдохнуть?

Прошлое осветила вспышка, и на ее фоне послышался звук добротной, прочной истины, как будто перчатка кетчера поймала брошенный с силой мяч. Соединение. Дебора прислушалась к этому звуку и, спотыкаясь на каждом слове, начала подбирать недостающие фрагменты к неизбывному кошмару, не более потустороннему, чем обыкновенное вынужденное одиночество:

— Белая глыба — это, наверное, была медсестра. У меня возникло такое ощущение, что все тепло куда-то улетучилось. Это ощущение меня и сейчас нередко накрывает, но тогда я подумала, что на самом деле оказалась в таком месте. Решетки были от детской кроватки. Не иначе как от моей собственной… Медсестра держалась отчужденно и холодно… Эй! Эй! — Сделавшийся дружелюбным свет высек что-то еще, и от неожиданности зыбкая, прозаическая связующая нить показалась откровением величия и чуда. — Решетки… Решетки от колыбели, и этот холод, и невозможность различать цвета… Точь-в-точь как сейчас! Это признаки Жерла — вот они, прямо здесь! Когда я жду падения, темные повязки у меня на глазах — это старые решетки от колыбели и такой же давний холод… Никак не могу понять, отчего с ним нельзя покончить, просто надев пальто.

Поток слов иссяк, и доктор Фрид улыбнулась:

— Значит, он необъятен, как брошенность, как полная утрата любви.

— Думала, я умру, но в конце концов они вернулись. — В полете она помедлила, и ее захватил новый внезапный вопрос, будто довлевший над ней всегда.

— Но ведь не все источают яд? Естественно, всем доводится оставаться в одиночестве — кому неделю, кому две. Случается, умирают родители, но дети же не сходят с ума, не видят перед собой одни лишь похоронные оркестры.

Ей уже приходило голову другое, более глубинное доказательство, что она как-то не так устроена, что причина элементарна: ее гены, дурное семя. Она ожидала сочувственного отклика, знакомой утешительной лжи, которая осветила бы ей путь в Ир. Но вместо этого услышала резкие слова.