Я оглянулся посмотреть

В тщательных исследованиях района мы с Вовой натолкнулись на настоящий клад— помойку на улице Софьи Перовской. Помойка стояла около дома, где жила семья американского консула, поэтому в ней часто оказывались вещи совершенно замечательные — бутылки из-под пепси и кока-колы, красочные коробки из-под попкорна, разноцветная оберточная бумага и много чего еще. Мы рылись среди мусора, вытаскивали обрывки, осколки, любые артефакты зарубежной культуры и тщательно изучали, осматривали, ощупывали, по мере возможности прочитывали все надписи.

Иногда на улице гулял сын американского консула — шестилетний карапуз в розовом дутом комбинезоне с неимоверно красивой машинкой и необычными санками. Для нас он был марсианин. Однажды мы осмелились подойти к нему и попытались заговорить, но общения не получилось. Он повторял только:

— Амэыкан, амэыкан.

Однако и это вызвало у нас дикий восторг. Потом мы долго обсуждали и его внешний вид, и санки, и машину, а главное, произношение:

— Слышал, как он «р» произносит? «Ы-ы-ы-ы» — вот так. Такой маленький, а уже американец…

Хоровое училище сослужило мне хорошую службу не только в музыкальном воспитании. Благодаря местоположению училища я оказался в самом любопытном возрасте в самом центре города. Одно дело приезжать время от времени в Театр комедии на Невский проспект, 56, и совсем другое — находиться здесь круглосуточно.

Чувство восторга не покидало меня. Исторический центр дал мне ощущение простора и гармонии. Гармония музыки соединилась во мне с гармонией города. Нет ничего удивительного, что я полюбил Пушкина. Из окна училища я видел набережную Мойки, Зимнюю канавку, Дворцовую площадь — то, что видел Александр Сергеевич из своей квартиры.

Стихи Пушкина о Петербурге очень простые и точные, и нам не надо было даже включать фантазию — все было перед глазами. Вышел из дома — вот тебе «Невы державное теченье», а вот— «береговой ее гранит». Иначе и не скажешь.

Дворцовая площадь, Дворцуха стала для нас главным местом обитания. По ней можно было долгодолго бежать, не останавливаясь, и она не кончалась. Можно было выискивать таинственные знаки на камнях мостовой.

С постаментом Александрийского столпа, черный мрамор которого отполирован как зеркало, у нас была такая игра. Один прижимался половиной туловища к одному углу постамента, а другой — к другому углу так, чтобы смотреть друг на друга. В мраморе отражалась свободная половина туловища. Поднимаешь руку и ногу — и в отражении будто повисаешь в воздухе. А когда машешь рукой — будто летишь. Так мы и летели друг другу навстречу, пока очередная группа туристов не становилась помехой нашей забаве.

Дворцовая площадь привлекала нас не только как место для игр, но и по серьезному поводу — там всегда было полно иностранцев, которых называли «фирмачами», то есть это те, которые живут в «фирменных» странах. Как-то, провожая глазами уходящий автобус с иностранными туристами, кто-то из ребят с завистью сказал:

— Люди поехали!

Нам никогда никто об этом не говорил, но мы сами знали: иностранцы — другие. Они по-другому были одеты, по-другому пахли, по-другому говорили и улыбались. Нас тянуло к ним. Они были предметом особого внимания и изучения. Иногда мы с Вовой увязывались за каким-нибудь финном или французом, выдерживая дистанцию в несколько метров, ездили с ним в метро, на автобусе, ходили по городу.

Был у нас и меркантильный интерес. Все ленинградские дети знали одну фразу на нескольких языках:

— Пурукуми е?

— Каугумми я?

— Чуингам ес?

— Жвачка есть?

На Дворцовой площади и у гостиницы «Европейская» шла охота за жевательной резинкой и другими мелкими благами цивилизации, недоступными советским детям. На жвачку меняли открытки с видами Ленинграда, октябрятские и пионерские значки. А когда ничего не было, просто клянчили.

Просить я стеснялся, чаще мне и так давали. Я был хорошенький, капиталистические старушки умилялись, завидев меня, и щедро одаривали различной детской радостью. Но порой и мне приходилось поступаться принципами.

Иногда на большой перемене мы успевали сбегать на Дворцуху и приобрести вожделенное изделие. Когда не у кого было взять, отскабливали от мостовой. Для этого использовался металлический колпачок от поршневой ручки. У него были острые края, которые прекрасно отковыривали придавленную многими ногами резинку. Попадались очень жирные и почти нежеваные экземпляры. Помоешь под краном и еще несколько дней жуешь. Жевали до полного исчезновения запаха и иссиня белого цвета, а чтобы дольше служила, на ночь клали в стакан с водой. Продлить жизнь старой жвачки помогали и сахарный песок с мятной зубной пастой. Тщательно все перемешиваешь — и снова вкусная. Короткое время.