Я оглянулся посмотреть

И разыграли историю, как после отчисления едем в тайгу на лесозаготовки, как попадаем в дурную компанию, а в результате — исправительные лагеря. И вот мы пишем Додину письмо, полное искреннего раскаяния и обещаний впредь вести себя хорошо. Чтобы быть убедительнее, мы решаем сфотографироваться. Садимся перед фотоаппаратом, приводим себя в порядок и снимаем ушанки… со свежевыбритых голов.

— А-а-а-а! — в ужасе закричали девочки.

Творческое оправдание было принято.

У меня пропала охота демонстрировать без повода свой безудержный оптимизм.

Наши лысые головы не остались незамеченными. Аркадий Иосифович объяснялся в деканате, уверяя начальство, что нас побрили для съемок, хотя

сниматься в те годы студентам строго запрещалось, а с прическами «под ноль» ходили только заключенные и солдаты первых месяцев службы.

Тогда мы впервые поняли, что слова Кацмана «падающего — подтолкни» были только словами. За четыре года учебы падали все, и Аркадий Иосифович много раз опровергал собственное утверждение, он боролся за каждого даже тогда, когда сам студент опускал руки.

А поддержка нужна была часто. Хотя душа рвалась в артисты, тело пыталось жить привычной жизнью. Нам было очень интересно, но время от времени страшно хотелось погулять, выпить, покуролесить.

Мастера всегда контролировали ситуацию, нас постоянно держали в тонусе, не давали расслабиться:

— Вы должны жить только здесь.

Это была добровольная каторга. Да и куда денешься с подводной лодки?

Каждый день с утра, не досыпая, Мы бежим в родной наш институт,

Мчимся мимо булочной, мчимся мимо рюмочной, Нас с тобой худых и трезвых ждут…

Выдержали не все. Кто-то перевелся в Москву, как Марина Пыренкова, кто-то вообще ушел из профессии.

На втором курсе мы стали играть отрывки из русской прозы. Неожиданно для себя я обнаружил, что у меня и это не получается. С Таней Рассказовой мы репетировали отрывок из «Морской болезни» Александра Куприна. Рассказ нашла Таня, ей очень нравилась героиня. Мне казалось, что писатель слишком сгустил краски, но мастера одобрили выбор Рассказовой.

— Все сюжеты мировой драматургии глубоко аморальны, — объяснял Кацман. — В театре можно всё, важно — ради чего.

Педагоги были довольны репетициями Тани, но не моими. Я никак не мог представить себя на месте мужа, жена которого не только регулярно уезжает из дома по революционной надобности, но ее еще насилуют на пароходе матросы.

Я постоянно слышал по своему адресу глубокие вздохи Додина, похожие на вздохи сенбернара:

— О-о-о-о-ох!

От этих вздохов у меня все опускалось.

Повздыхав несколько занятий, Додин высказался вполне определенно:

— Максим, вы все порхаете, мне это неинтересно. Я хочу видеть, что вас действительно волнует.

Я разозлился. Не на Льва Абрамовича — он был абсолютно прав — на себя. До меня наконец дошло, что мне реально грозит отчисление, и стало по-настоящему страшно. Я все время считал себя артистом, а что теперь?

Во мне проснулось самолюбие. Теперь, когда меня никто не просил, я стал самостоятельно заниматься тренингом, даже завел для этого тетрадь. Мой труд не прошел даром — стало получаться.

Момент веры до сих пор у меня в крови. Рассказывая о чем-то, я пользуюсь воображаемыми предметами. И если беру воображаемую рюмку, то обязательно поставлю ее на место. Кто-то думает, что я выпендриваюсь, но у меня это происходит бессознательно, рюмка не может раствориться в руке.

В конце концов, мы сыграли с Таней «Морскую болезнь». Получилось неплохо.

Если на первом курсе у педагогов были опасения, что я до конца учебы так и просижу за роялем, то на втором я все же доказал, что это не так, что я в институте не по музыкальной части, но могу и помузицировать, если меня попросят.

Обычно после четырех часов мастерства Аркадий Иосифович вставал из-за стола:

— Ну, мне пора. До завтра.

Мы думали — конец урока, но тут вбегал Лев Абрамович, и занятие продолжалось еще столько же. Как и в случае с собакой Павлова, актерское мастерство нам вбивали в подсознание, иногда используя неожиданные методы.

Дима Рубин репетировал сцену из чеховского рассказа, где героя, студента, который готовится к экзамену, хочет соблазнить хозяйка.

Главная Димина задача была в том, чтобы писать какие-то конспекты, не обращая внимания на ухаживания весьма аппетитной и, очевидно, доступной дамы.

У Рубина не получалось. После долгих проб и объяснений Додин пошел на радикальные меры.

— Садитесь и пишите свою биографию, — предложил Лев Абрамович.

Дима сел, начал писать. Додин зашел ему за спину и… ткнул ножницами пониже спины. Не сильно, но ощутимо. Дима дернулся и перестал писать.

— Вы пишите, пишите, не обращайте на меня внимания, — успокоил Додин и уколол Рубина еще раз.

Метод оказался действенным, Дима понял, как играть сцену.

Мы учились обострять предлагаемые обстоятельства, учились играть на «птичьем языке», а то и совсем без слов, чтобы уловить действие. Если зрителю и без слов понятно, что происходит между персонажами, значит, сцена решена правильно, значит, актер — профессионал. Немногие этим владеют.