Я оглянулся посмотреть

Время после ужина до отбоя считалось свободным, но почти всё его съедал подворотничок. Каждый вечер мы его отпарывали, стирали и опять пришивали. Когда, наконец, мы овладели этой наукой, появилась возможность немного расслабиться. Обычно мы с Фоменко свободное время приводили в клубе, болтали с его заведующим — Юрой Вьюшиным, знакомым нам еще по театральному. Юра учился на курсе Игоря Владимирова на год старше нас.

В клубе можно было спокойно покурить и потрепаться. Юрка к службе уже притерпелся, через полгода ему светил дембель, и на армейскую жизнь он смотрел с юмором. Но так было не всегда. Однажды, еще до нашего появления в Каменке, Вьюшину предложили жениться. Случилось это так.

Завклубом имел некоторые привилегии, главной из которых была возможность пользоваться душем в котельной, расположенной в том же корпусе.

Однажды после трудового дня Вьюшин, по обыкновению, решил, освежиться и уже разделся, когда в душевую ввалилась компания азербайджанцев.

Дети гор были явно возбуждены. Обступив голого клубного работника, они заговорили все сразу, громко и непонятно. Из их слов Юра понял только, что одному из них срочно «замуж надо».

Прикрывая задницу, Вьюшин стал нервно объяснять, что пока не собирается никого брать замуж, что он не по этой части, и вообще он очень любит Азербайджан и Полада Бюльбюль-оглы, что азербайджанцы — замечательные ребята, особенно тот, который хочет замуж. Но всё напрасно, парни требовали свое.

В конце концов, до ускользающего сознания Юры дошло, что «невеста» делает дембельский альбом,[6] что «латун есть, кожа есть, а замуж нет» — поэтому они и пришли к Юре, у которого в клубе можно было найти любую тряпку. Замшу завклубом нашел.

В конце рассказа Вьюшин демонстрировал два седых волоса, появившиеся после этой истории.

В части был еще один человек, который облегчил нам жизнь в учебке. Его звали Султан Султанов, заместитель командира полка по политической подготовке. Крепкий мужик с роскошными черными усами — настоящий султан. Лейтенант Султанов выделялся среди офицеров. Он единственный среди них прошел Афганистан, не пил, был немногословен. У него был особенный, устремленный в себя, взгляд, его побаивались даже старшие по званию.

Лейтенант проникся к нам с Фоменко, часто приходил после отбоя в казарму, приносил из офицерской столовой жареную картошку. Как-то пригласил к себе домой. Жена его накормила нас на славу, даже выпили по рюмке. Султанов рассказывал об афганской войне такое, что я и в постсоветское время не слышал. Страшные воспоминания не давали ему покоя, но, видно, делился он ими не с каждым.

Когда пришло время расставаться, простились очень душевно. Султанов даже приезжал к нам в ансамбль и был на спектакле «Ах, эти звезды».

Через неделю армейской службы первый шок прошел, действительность уже не вызывала такого сильного отвращения. Мы перестали просыпаться от ночных пробегов крыс по казарме, но не забывали привязать сапоги к спинке кровати, повыше от пола. Обгрызанные сапоги обмену не подлежали — сам не уследил. Мы по-брехтовски отстраненно стояли на тумбочке и мыли сортиры.

Во всех обстоятельствах мы с Фоменко поддерживали друг друга, лишь в одном Коля отказался меня поддержать. До конца службы в Каменке я не смог привыкнуть к солдатской пище. Один вид мутной жижи с кусками жира и плохо почищенной картошкой в перекореженных дюралевых мисках вызывал протест всего моего организма. Когда через две недели после призыва меня навестила семья, мама пришла в ужас от моего вида:

— Вас здесь вообще не кормят?

Я признался, что могу есть только кашу, хлеб, сахар и масло, и то в небольшом количестве.

— А я все ем, — сказал Коля, — потому что все время голодаю.

Несмотря на быстрый темп нашей жизни, дни тянулись медленно. С замиранием сердца мы ждали распределения после учебки. Ленинградцы надеялись попасть в Ансамбль песни и пляски ЛенВО.

В советские времена, впрочем, как и теперь, была общая воинская обязанность, но несколько диагнозов освобождали от службы.

Я мог имитировать только психическое расстройство, потому что был физически здоров. Но слишком часто призывников на лечении в «психушке» кололи неведомыми препаратами, после которых у человека действительно ехала крыша. Алеша Кортнев рассказывал мне через много лет, что после подобного «лечения» заново учился завязывать шнурки, потому что потерял координацию.

Я решил не рисковать и еще на третьем курсе пришел на одно из прослушиваний в Ансамбль песни и пляски. Спел «Враги сожгли родную хату», но восторга у художественного руководителя Николая Ивановича Кунаева не вызвал. Узнав, что я еще учусь, он сказал философски:

— Там видно будет.

В конце четвертого курса, после очередного спектакля «Ах, эти звезды» на сцене «Октябрьского», директор БКЗ Эмма Васильевна Лавринович привела за кулисы Кунаева. Он бросился ко мне:

— Дорогой ты мой! Всё, место в Ансамбле для тебя готово!

И все же до последнего дня в Каменке меня, как и всех остальных, грызли сомнения: возьмут — не возьмут?