Я, они и тьма

Теперь я лежала на чем-то горячем, мягком, но мне было холодно. Я подняла руку — тонкая, все жилки видны. И тяжело даже удерживать руку вот так, на весу. Я знала, как я выгляжу теперь. Черные мои волосы потускнели, глаза ввалились. Я болею, я сильно болею. Всего десять дней… Шестнадцатый говорит, что это потому, что я отдавала людям больше остальных богов. И что люди неблагодарные, что они убивают меня, что они кощунственно распоряжаются моими дарами. Он говорит с укоризной, порицает меня, людей, других богов — всех. Шестнадцатый — тот еще зануда. Наговорившись и наругавшись, Шестнадцатый наконец целует меня в лоб на прощание и хмурится. Я горячая, да.

Я знаю, что боги собираются, готовятся в поход к Изначальному источнику перехода, чтобы вернуть меня в истинный дом.

Но я не хочу. Я хочу остаться здесь, с детьми. Я обязательно поправлюсь.

У меня во рту вкус мятных леденцов, у постели — чай с засушенными ягодами. Рядом с чашкой — мои дорогие колечки. Их пришлось снять — за эти дни пальцы так похудели, что мои сокровища соскакивали на постель.

— Эй, Петра! Петра! Ты тут?

Шепот мальчишки Дита. И как он вообще сюда проскользнул.

— Ш! Тебе тут нельзя! — хриплю я.

— Да я вот… Посмотреть, как ты. Тут тебе ребята передавали…

Только сейчас я замечаю, что у него в руках куча всяких гостинцев. Запахло свежесобранной земляникой, молоком, теплым хлебом.

— Ты кушай, пожалуйста. Землянику я собирал, молоко сам доил. Представляешь, Дурька меня хвостом — и по мордасам! Ну, я утерся, домой пришел. А там мамка в смех. Весь, говорит, в навозе.

Дит обиженно шмыгнул веснушчатым носом.

Я сдерживаюсь, чтобы не хихикнуть. Дитка — славный мальчик, не хочется его обижать.

— А это Маритка сделала.

В ручонках Дита сверкнуло медью.

Браслетик — тоненький, с черными камушками. Красивый.

Я протягиваю запястье — с него, наверное, не соскользнет. Прохладный металл обхватывает руку, и мне еще холоднее, но все же это очень приятно.

— Спасибо, — шепчу ему, но он машет рукой, просит, чтобы молчала.

— Ты выздоравливай только, Петра, слышишь? Нам тут без тебя очень плохо будет.

Мальчишка погладил пальчиками простыню, опустил голову.

— Ладно, — шепчу я.

Я устала. И Дит понимает, машет рукой и уходит, оставив ароматные дары на моем столике.

Пахнет ягодами, молоком, хлебом. Я тянусь к кувшину, но тут…

Шум с улицы. Вскрик. Неужели опять дикий бык вырвался? Я с огромным трудом встаю на ноги, с еще большим трудом доношу свое ослабевшее тело к окну.

Вокруг снуют люди, кричат. Бык в пыли, уже лежит, связанный магией, окровавленный. Красный глаз с ненавистью косит вбок, на маленькую кучку тряпок. Тряпок… Я вглядываюсь. В тряпках — знакомое маленькое лицо. Струйка крови от виска, закрытые глаза, открытый в последнем крике рот. Пламенеющая прядка рыжих волос.

Вокруг сердца сгущается жар магии. Волна, вторая, третья… Она течет, льется так, как не лилась никогда. Быстрее, пожалуйста, быстрее, прошу! Жарко. С меня катится пот. Наша магия холодна, но сейчас от меня полыхает жаром. Он течет туда, куда надо. Лечит раны. Вдыхает жизнь.

Дит садится, недоуменно моргает глазами. Трогает лоб, размазывая по лицу красное. То навоз, то кровь… Не везет мальчонке.

Достаточно. С Дитом все хорошо.

Я пытаюсь остановить поток магии, но неожиданно у меня ничего не выходит. Сердце уже горит от силы, оно не успевает биться и отбивать волны жара.

Я стекаю на пол, ложусь на него, подтянув колени к груди. Пытаюсь сдержать.

Больно… Так дышать больно! Магии становится все больше, еще больше. Это не волны. Это лавины.

Жар нестерпим. И он сворачивается чернеет, превращаясь в дым.

Я слышу крики, чей-то плач, чувствую прикосновения. А потом меня накрывает тьма. И сама становлюсь ею.

Последнее, что я вижу — медный блеск браслета на запястье.

А потом — покой.

***

И снова сон. И в этом сне я смотрю на лицо Дерека Ват Йета, и кажется оно мне таким родным, таким знакомым, что дергает что-то внутри. Мне тепло на него вот так смотреть, и я протягиваю руку, почти материнским жестом глажу его по лицу. Ну что же он так плохо смотрит? Он должен смотреть по-другому! Он не чужой мне! Он родной мне!

Я обиженно хмурюсь, пытаюсь подняться, чтобы все же коснуться его, погладить, потрепать по идеально уложенным каштановым волосам, но он не дается мне, отодвигается дальше.

Я встаю, опираюсь на руку, вскрикиваю — отлежала, затекла кисть. Больно… И тут только я прихожу в себя.

Ват Йет недоуменно смотрит на меня, а я тяну к нему ручонку. Это как это так? Я вообще кто? Вера? Йола? Петра?