Я остаюсь здесь

Священник выделил мне подвал в Сан-Валентино, а Майе хлев в Резии. Я шла туда к пяти вечера, когда было уже темно. Или в воскресенье перед мессой, когда было еще темно. Я крутила педали изо всех сил, добираясь по окольным тропинкам, о существовании которых прежде даже не догадывалась. Любой шорох, будь то сухие листья, сверчки, упавший камень, – и меня подмывало закричать. Я оставляла велосипед в кустах на въезде в поселок и шла с опущенной головой, чтобы не наткнуться на какого-нибудь карабинера. Казалось, этих чертовых карабинеров больше, чем моли. Я видела их повсюду.

В подвале у госпожи Марты мы нагромоздили в кучу огромные бутыли и старую мебель и усаживались на соломенных снопах. Говорили шепотом, потому что нужно было всегда быть настороже и слышать, что происходит снаружи. Чтобы испугать нас, было достаточно пары шагов во дворе.

Самыми беззаботными были мальчишки, а девочки смотрели на меня дрожащими глазами. Их было семеро, и я научила их читать и писать. Я брала их ладони и закрывала их своими, как броней; учила выводить буквы алфавита, слова, первые предложения. Поначалу это казалось невозможным, но вечер проходил за вечером, и вот они уже медленно складывают слоги, робко друг за дружкой читают вслух, водя пальцем по строчкам. Преподавать немецкий было чудесно. Мне так это нравилось, что иногда я забывала, что я учительница вне закона. Я думала об Эрихе, о том, как бы он мной гордился, если бы увидел меня там, под землей, пытающейся отчетливо вывести буквы и цифры на куске шифера, чтобы дети могли их скопировать и повторить хором, как всегда шепотом. Когда я шла домой, то распускала волосы, потому что иначе головная боль не отпускала. Но надо сказать, что даже головная боль была мне хорошей компанией, она отвлекала меня от страха.

Однажды вечером два карабинера вломились в подвал, выломав дверь, будто мы были какими-то разбойниками. Одна девочка начала кричать, остальные разбежались по углам и отвернулись к стене, чтобы ничего не видеть. Только Сепп остался на своем месте, а затем медленно подошел к одному из карабинеров и осыпал его оскорблениями с такой хладнокровной яростью, которую я никогда не забуду. Карабинер не понимал немецкого, но сильно ударил мальчика по лицу. Сепп не шелохнулся. Не заплакал. И не переставал смотреть на карабинера с ненавистью.

Когда все вышли, карабинеры разбили доску на стене, распинали бутыли, перевернули мебель.

– Мы посадим тебя в тюрьму! – кричали они, таща меня в мэрию.

Они заперли меня на всю ночь в пустой комнате. На стене висела фотография Муссолини, руки в боки, гордый взгляд. Говорили, что он очень любим женщинами, и я пыталась понять, что в нем такого прекрасного. Как только я начинала засыпать, входил карабинер и бил палкой по столу, чтобы разбудить меня. Он направлял фонарь мне в лицо и повторял: «Кто передает тебе материалы?», «Где прячутся другие учителя вне закона?», «Чьи это были дети?».

Когда папа пришел за мной, они вырвали ему усы, как всегда делали с теми, кто им не нравился. Затем они выжали из него кучу денег. Я чувствовала себя тряпкой, у меня сводило живот, а глаза покраснели от полопавшихся сосудов. Я думала, что папа запретит мне преподавать, но у фонтана, протирая мне лицо мокрой тряпкой, он сказал:

– Теперь у тебя нет выбора, кроме как продолжать.

Мы сменили место. Переехали на чердак одного папиного клиента. Пришли все; только девочка, которая тогда начала кричать, больше не захотела возвращаться. Для занятий у нас было всего несколько листков, а иногда даже и их не было. Кое-кто вырывал страницы из тетрадей, которые они использовали в итальянской школе, обязательной для посещения. Когда урок заканчивался, я выводила учеников через заднюю дверь. Однажды в дверь внезапно постучали, и мы быстро, прямо как мыши, поднялись на крышу. Я прижала их всех к себе, в ужасе думая, что они могут свалиться вниз. Но в итоге пришла хозяйка дома и с улыбкой сообщила, что это был всего лишь пекарь, который принес хлеб.

Когда наступило лето, стало полегче. Мы ходили учиться в поля, и солнце и всё это обилие света не давали думать о плохом. На открытом воздухе маскировка тайной школы превращалась в игру. Часами мы репетировали пьесу, которую я хотела поставить к Рождеству на ферме у Майи, читали вслух сказки Андерсена и братьев Гримм, а также запрещенные стихи, которые я помнила из детства, когда еще существовала австрийская школа.

Время от времени доносился подозрительный шум, и я сразу замолкала, и тогда Сепп брал меня за руку и успокаивал меня, глядя своими ледяными глазами. Годы спустя я узнала, что Сепп стал одним из самых молодых нацистских коллаборационистов. Он участвовал в сортировке заключенных в концентрационном лагере в Больцано.