Я останавливаю время

Всех невозможно перечислить — это отдельная книга о подвиге кинооператоров, стоявших во время Великой Отечественной войны рядом с солдатами, о моих товарищах, чьим оружием была лишь кинокамера, которую они сжимали в руках до последней секунды — как винтовку.

Я иду по дороге памяти… Разве могли мы, фронтовые операторы, снимая ужасы войны и радость победы, представить себе, что пройдет несколько десятков лет и оставленные нами запечатленные мгновения войны день за днем — три миллиона метров отснятой кинопленки, как «машина времени», дадут возможность не только нам, живущим на земле, вернуть историю назад — к любому их этапов войны, но и далеким потомкам нашим взглянуть на события, которые так далеко остались позади, и сделать единственно правильный вывод: это никогда больше не должно повториться.

Пройдет не один десяток лет, прежде чем я и мои сверстники — участники этой войны — поймем, что это был наш звездный час. Этот парадокс, наверное, трудно осознать тем, кто не пережил войну, и предвоенное время и послевоенное… Мы не только жили те четыре года на пределе своих возможностей — и физических, и нравственных, и духовных — но мы еще уважали себя, чувствовали, что судьба страны зависит от нас — от каждого в отдельности. Может быть, это было заблуждением, но это было прекрасное заблуждение, которое помогало не только выстоять — каждому, но помогало выстоять стране.

Трудности восстановления нас не пугали, потому что мы осознали и свою ответственность, и свои силы.

Мы возвращались домой в надежде, что жизнь будет прекрасная и светлая…

НА КРУГИ СВОЯ

Москва, Парад Победы и далее…

Мы все ходили под Богом,
У Бога под самым боком.

Борис Слуцкий

С сорок первого по сорок пятый время нагромождало события, одно грандиознее и значительнее другого, и каждое было связано с Его именем, с Его железной волей. Мы на фронте читали мало газет, но его имя, произнесенное Левитаном по радио, всегда действовало как магическая сила на всех нас — и на море, и на суше, и в небе.

Война окончена. Последние ее вехи ушли в историю. Мир обязывал взбудораженное время войти в нормальную колею. И оно, успокоенное, медленно зашагало по нашей разоренной земле.

… И снова Красная площадь. И снова Он на Мавзолее — Генералиссимус, главный победитель — принимает Парад Победы. Он стоит, овеянный славой, с поднятой как для благословения рукой и скупой улыбкой из-под седых усов. К его ногам падают поверженные знамена «Великого диктатора», и снова, как тогда, в далеком Лондоне, меня поразила странная схожесть его и «Великого диктатора» Чаплина. Теплый июньский дождь омыл Красную площадь. Мы, уцелевшие кинооператоры, мокрые насквозь, не ощущали ливня. Я снимал крупные планы солдат, офицеров, генералов. По их лицам, будто вырубленным из гранита, загорелым, обветренным, мужественным, ручьями стекали слезы дождя. Блестело намокшее оружие, ордена, медали, блестела отполированная дождем брусчатка.

Это к большому благополучью! — сказал мне усатый старшина.

Сквозь намокшую форменку проглядывала его тельняшка, в усах светились капли дождя. Моя морская форма привлекла его внимание.

— Вместе обороняли Севастополь! — И он показал на мои орденские планки.

Хорошо, что мое лицо было мокрым, и слез не было заметно.

В короткие промежутки между съемками я внимательно смотрел на Мавзолей, на Него — Генералиссимуса, победителя. Мне показалось, что его скупая улыбка иногда превращалась в насмешку. От таких мыслей становилось страшно. Будто кто-то мог разгадать, о чем я тогда на Параде Победы подумал…

… Прошел и летний теплый дождь, и умытый им Парад Победы… Обнаружились у нас новые враги — космополиты, врачи, ученые, писатели, деятели культуры. Снова, как до войны, засновали по ночным улицам Москвы и других городов «черные вороны», собирая новую жатву времени наступившего мира.

Наша студия Кинохроники на Лиховом шесть не отставала от общественной кампании. Мы, как и весь наш народ, были особо бдительны. Наши неутомимые общественники проявили исключительную бдительность.

— Как это мы его раньше не распознали? Ведь он явный космополит…

На общем собрании студии в большом павильоне «разделали под орех» всемирно известного, одного из зачинателей документального кинематографа, режиссера Дзигу Вертова. И главным обвинителем и разоблачителем был его любимый ученик. Обливаясь слезами — в полном смысле слова — стоял на трибуне ни в чем не повинный Вертов, пробуя доказать, что он не «верблюд». Собрание признало его буржуазным космополитом. Он стоял растерянный на трибуне, по его щекам градом катились слезы, а разгневанный зал топал ногами, ревел оскорбительными выкриками:

— Космополит! Тихоня — притаился! Упрятать его подальше! Вон его со студии!..

Я никак не мог понять, в чем его обвиняют. Все выступления были мерзкими, бездоказательными, явно спровоцированными. Мне хотелось крикнуть: «Прекратите это безобразие! Разве вы не видите, что он ни в чем не виновен». Но я не успел.