Я останавливаю время

Мы в полном недоумении, не завтракая, сидели у приемника и час за часом слушали последние известия. Страна жила своей размеренной, спокойной жизнью, и никаких признаков нарушения границы или объявления войны ни с той ни с другой стороны не было…

Я взял у двери газету «Правда», которую в то время просто бросали в прорезь двери — в квартиру, с трепетом раскрыл: короткие сообщения о воздушной войне между Англией и Германией, о военных действиях в Африке и в Китае… И больше о войне ничего…

Немного успокоился. Прослушав последние известия в одиннадцать часов и немного придя в себя, мы решили, как и задумали еще вчера, поехать за город на Пахру, загорать и купаться.

Да, это, очевидно, была хорошо исполненная провокация наших «дорогих друзей» на Западе. Пока мы собирались, часы показали ровно двенадцать, и вот тут у мамы подкосились ноги, и она, побледнев, как полотно, упала на тахту. Сильный, строгий, тревожный голос всем знакомого Юрия Левитана объявил: «Товарищи! Сейчас перед вами выступит Народный Комиссар по иностранным делам товарищ Молотов!»

Молотов сказал о том, что в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий и объявления войны, немецкая армия атаковала нашу границу, а немецкая авиация бомбила наши города…

Мы слушали, чувствуя, что почва уходит из-под ног…

Хорошо знакомый голос наркома по иностранным делам был трагическим и неуверенным, не похожим на обычный самоуверенный. Он был скорее виноватым — жалостно-просящим, чем бодро призывающим к борьбе со смертельной опасностью.

«Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…»

Радио умолкло. Наступила гнетущая тишина. Все сидели, охваченные каждый своими мыслями и все вместе одной… Что делать? Что теперь будет?

— Может, я старая стала, из ума выжила, перестала понимать! Где же наши гордые соколы были? Как же наша, самая сильная в мире Красная Армия, почему она не преградит?.. Как понимать — «ни пяди своей земли не отдадим… врага будем бить на его территории…» Боже мой! Что же это Ворошилов смотрит? Вот он даст жару!

Мама говорила, глубоко дыша, ее лицо было бледным, по щекам текли слезы. Вдруг она бросилась мне на шею и зарыдала.

— Сыночек мой! Да сохранит тебя Бог! Последние денечки мы с тобой вместе! Я буду ждать, и Бог сохранит тебя!

Мама встала на колени перед висевшей в углу иконой и начала молиться…

Первый день явки мобилизованных на призывные пункты был объявлен на завтра, 23 июня, и у меня был еще целый день.

Когда волнения немного улеглись, мы отправились к моему брату на Большую Калужскую улицу. Первое, что меня сбило с толку, когда мы вышли на улицу, — это Москва. Она была яркой, солнечной, праздничной, сверкала чистотой и была вся в цветах. Небо было глубоко синим, и в его прозрачной синеве с веселыми криками носились ласточки. Весь облик столицы находился в полном противоречии с настроением людей, вышедших на улицы и площади, со страшным словом — «война».

Мне казалось, что со словом «война» все должно потускнеть — и небо, и город, и в парках цветы, и умолкнуть птицы…

Мы шли по Москве, заполненной народом больше, чем в обыкновенное летнее воскресенье. Казалось, вся Москва вышла сегодня на улицы, чтобы последний раз увидеться, посмотреть друг другу в глаза и уйти туда, откуда, быть может, никогда не вернешься назад…

На улицах было шумно и напряженно, все были на пределе какого-то горестного взвода, на острие гнева невысказанного, но вот-вот готового взорваться… Москвичи шли целыми семьями, каждая в своем направлении, с детьми на руках, с детьми за ручку, с бабушками. Все говорили, спорили, плакали, размахивали руками, грозили кому-то кулаками.

— А Сталин-то на что? Он им покажет, где раки зимуют! Не жить теперь Адольфу! — орал на всю улицу огромный рыжий детина, с красной от выпитого рожей.

Он грозил кулачищем и матерился откровенно, никого не стесняясь, от всей души. Его изо всех сил старалась удержать маленькая женщина, сама не в силах сдержать рыданья. За ее юбку держался и ревел такой же рыжий мальчонка…

Пока мы добрались до Большой Калужской, на нас обрушилась лавина эмоций — патриотизма, открытого горя, безнадежности и бодрого оптимизма.

— Через месяц-другой мы будем в Берлине! Вот увидите! Я не шучу! — говорил, зная, что его слышат все в трамвае, молодой, с розовыми ушами и голубыми петлицами, лейтенантик.

— Вы думаете, это как же так? Это фора! Фору мы ему даем — завлекаем! А потом как хватанем за горло!

— А ты, пацан, знаешь, сколько эта фора стоит нам? Ты думаешь, он дурак, твой Адольф? — вдруг осек лейтенантика пожилой, в засаленной робе, человек.

— Это ты брось, папаша! Это не наши слова!

Лейтенантик забегал глазами, покраснел, ища поддержки, но в трамвае стало тихо, все неприветливо смотрели на лейтенантика, а пожилой человек поспешно сошел на первой же остановке.