Я отвечаю за все

И спички тоже Люба забыла, Варвара неумело чиркнула, неумело закурила. Глаза ее неотрывно смотрели на Устименку, который, замолчав, подтянувшись, чтобы, не дай бог, не хромать перед Варькой, дошагал до своей палки, натянул на нижнюю рубашку халат, застегнул привычным движением пояс и, все еще посмеиваясь в предчувствии воскрешения старого Степанова, распахнул дверь и пропустил Варю вперед.

Варвара подождала его, и они пошли рядом, она мелко, иногда вдруг вприпрыжку, чтобы не отставать от его взмашистого, широкого, хоть и хромого, шага, а он — вглядываясь порою в нее, потому что это было почти страшно — так вдруг предстала перед ним их юность, когда провожал он ее на репетицию или она заходила за ним в институт, чтобы слушать его нудные нравоучения по поводу того, что она еще не избрала свой жизненный путь.

И покуда они шли по хирургическому отделению, покуда спускались по двум маршам лестницы, покуда пересекли двор между ноздреватыми снежными сугробами под слепящим солнцем, покуда наконец не открыли двери терапии, все им чудилось обоим то время, та их удивительная, неоценимая, неоцененная пора, когда они не то что не расставались, но и дышать друг без друга не умели, а главное, вот так, именно так шагал он, а она вдруг нагоняла, три быстрых шажка маленькими ногами вместо одного — и вот вновь они рядом, он поглядывает на нее сурово сверху вниз, а она отвечает чуть-чуть вызывающим, но покорным и виноватым взглядом: «Что же делать, Володечка, если я такая ничтожная. Я же понимаю, какая я малость по сравнению с тобой! Но я тоже ничего, ты меня воспитай, и я стану достойной тебя. Пожалуйста, воспитывай меня побольше, не ставь на мне крест, хорошо, Володечка?»

Примерно так она ему говорила.

А он поставил крест и потерял ее навсегда.

И сейчас еще более, чем раньше, потому что он просто жалок, смешон — брошенный и никчемный, а она сама по себе и, конечно, никогда не простит ему ту глупую позу, которую он занял тогда, на войне. Ничтожество! Нина Леопольдовна в брюках. Кворакс!

Молча они поднялись на второй этаж терапии — два чужих человека, пропадающих друг без друга. Молча вошли в палату к Родиону Мефодиевичу. Тот, в очках, улыбаясь, читал толстую книгу и, едва пожав Володину руку, сказал:

— Граф-то как про вашего брата докторов режет, помнишь, Владимир?

Потом, словно сообразив что-то, поглядел на Варвару с ее горящими румянцем щеками, на притушенный блеск в зрачках Устименки, чуть-чуть, едва заметно поморщился, отложил книгу, спросил:

— Как дочка, Владимир? Здоровье супруги как?

— Все нормально, — ответил Устименко. — А вы вот как? Я не в курсе, отлучался, неделю не был. Ездил.

— Слышал, что ездил, — сказал Степанов и погладил руку Варвары своей большой ладонью, словно утешая ее в горе и подтверждая свою уверенность в том, что она должна забыть Володю. — Далеко ли путешествовал?

Устименко рассказал, что ездил под Киев, но Степанов прослушал, он умел уже прослушивать по-стариковски, и, вновь вернувшись к Толстому, открыл заложенную спичкой страницу и, толкнув Устименко кулаком в бок, прочитал:

— «Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обыкновению докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества…» — Здесь Степанов опять ткнул Володю кулаком и захохотал, и тотчас же захохотали и другие в палате, а пока они еще не отсмеялись, Устименко слегка наклонился к Родиону Мефодиевичу и сказал ему весело, словно бы речь шла о только что прочитанной фразе:

— Родион Мефодиевич, тетка жива и здорова.

— Как? — слегка приподнимаясь на кровати, спросил адмирал. — Чего ты сказал?

— Вот письмо, — в самое лицо Родиону Мефодиевичу быстро и твердо объявила Варя, — читай!

Родион Мефодиевич поправил очки, медленно и аккуратно вынул из конверта сложенный лист бумаги, разгладил его и, шевеля губами, прочитал. Потом прочитал еще раз и еще, а Устименко вспомнил, как несколько часов назад читал письмо Веры Николаевны. Сухие щеки адмирала едва порозовели, он закрыл глаза и полежал несколько секунд совсем тихо. Варвара, как он ей недавно, гладила его руку, с беспокойством глядя на Устименку. А он кивнул ей дважды, показывая этим, что все хорошо и даже прекрасно, и беспокоиться совсем не из чего. И опять это было, как в давние времена на улице Красивой, когда они не могли дышать друг без друга. И тетка Аглая явилась из небытия, как в ту пору жизни Родион возвратился к ним из Бискайского залива, или Средиземного моря, или Атлантического океана, где он топил субмарины мятежников, как тогда выражались…

— Адрес обратный, — сказал Степанов, — и человек, который письмо послал, все есть. Нынче же и поеду.

Он говорил спокойно, жестко, по-флотски, как на войне.

— Сегодня вы никуда не поедете, — так же спокойно и жестко ответил Устименко. — Тетке Степанов-покойник не нужен, она желает видеть мужа живым. Поэтому глупости и благие порывы оставим на будущее. С инфарктами не шутят!