'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

В 1989 году Ефим Григорьевич Эткинд, один из моих бывших преподавателей, вернулся в свой город, "знакомый до слез"*. Напомню: он был лишен гражданства и выдворен из страны по сфабрикованному КГБ "делу". Дело это было связано в основном с двумя литераторами - Солженицыным и Бродским, которым он помогал. Так, например, он выступал свидетелем защиты на процессе Бродского и прятал у себя рукописи Солженицына. За это и пострадал. И вот сейчас, "на заре туманной перестройки" Эткинд был приглашен в Педагогический институт им. Герцена, где пятнадцать лет назад при тайном единогласном голосовании коллег был лишен всех званий, в том числе и ученого звания профессора. Ему суждено было выступить в том самом четырнадцатом корпусе на Мойке 48, где он работал в последние годы перед отъездом на Запад. Эткинд согласился на встречу с бывшими коллегами. Самая большая аудитория корпуса не вместила всех желающих. Остальные, как говорили, "весь Ленинград", стояли в коридоре.

______________

* Эткинд приехал в Петербург в 1989 г. на Международную ахматовскую конференцию.

На этой встрече Эткинд рассказал о Горенштейне, творчество которого во Франции имело шумный успех, назвав его крупнейшим русским писателем двадцатого века и даже "вторым Достоевским". Произошло это за три года до выхода в Москве в издательстве "Слово" трехтомника писателя. Ленинградские литераторы хорошо помнят эту часть выступления Эткинда и особенно его слова: "Второй Достоевский".*

______________

* Летом 2002 года я посетила мою бывшую преподавательницу литературоведения девяностолетнюю Дину Клеметьевну Мотольскую, впервые приобщившую меня когда-то на профессиональном уровне к литературе - я уже не говорю о ямбе и хорее, которые научила друг от друга отличать. Сидели мы, единомышленники, за столом - Дина Клеменьевна, слепая и почти глухая, моя бывшая однокурсница Рита Заборщикова и я, держась за руки, и говорили только о возвышенном и прекрасном, - о литературе, о высоком ее предназначении, и Дина Клементьевна просила меня рассказать о Горенштейне, которого - она это сама слышала десять лет назад - Эткинд назвал "вторым Достоевским". Эта оценка Эткинда запомнилась и другому моему бывшему преподавателю профессору Владимиру Георгиевичу Маранцману, ныне члену корреспонденту АН России. (Маранцман совсем недавно опубликовал совершенно замечательный свой перевод "Божественной комедии" Данте. Эткинд незадолго до смерти прочитал его "Ад" и остался доволен как переводом, так и уникальным комментарием.)

Возвращаюсь к теме самиздата. О литературном истэблишменте, не пустившем в свое время Горенштейна даже в самиздат, я однажды писала:

"Автор бросил вызов не товарищу Маца, а тому "литературному истеблишменту", который, как писатель сообщает в своем памфлете, препятствовал реализации его книг не только в официальной подцензурной печати, но даже в самиздате, - здесь Горенштейн указывает на обстоятельство в истории советской литературы, изучение которого дело будущего - литература самиздата также была подцензурной. Однако это была иная, неофициальная цензура, опирающаяся на личные связи и круговую поруку в среде полулибералов хрущевской оттепели. Поскольку авторитет "самиздата" был достаточно велик и поддерживался на Западе, "не пропустить" писателя в "самиздат" означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система. Что же касается последней, то сотрудники "учреждения" не могли не понимать этой ситуации и, возможно, использовали ее в своих целях."*

______________

* М. Полянская. Музы города.

Горенштейн вспоминал:

"В конце-концов мне пришлось уехать. Но уезжал я не так, как любимцы либерального истеблишмента, без шума по зарубежному радио, без положительных характеристик для западного славистского истеблишмента...

Зарубежные паспорта тогда получали диссиденты с особыми заслугами или известные, но набедокурившие деятели культуры. Ни то, ни другое ко мне не относилось, поскольку я был неизвестен (меня не критиковали, а замалчивали). Я уверен: власть имевшие обратились к теневой власти, либеральствующему истеблишменту, но в моем случае - к нижним чинам и получили вышеприведенные характеристики. Я знаю отзыв о моей повести "Зима 53-го года" ответственного секретаря "Нового мира" Закса (эмигрировав, Закс занялся разоблачением советской цензуры): "Труд свободных людей показан хуже, чем в концлагере". Подобным отзывом Закс предостерегал Алексанра Трифоновича (Твардовского) от публикаций Горенштейна. Тот же отзыв, слово в слово, я услышал от чиновника, когда обратился за паспортом. Таким образом, мне пришлось ехать рядовым эмигрантом-евреем, а по тем временам ОВИРовского путеводителя это означало через Вену"*.

______________

* Товарищу Маца.

***

Приведем писательское "досье" Горенштейна, литературно-диссидентский багаж накануне его отъезда на Запад.