'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Для Владимира Набокова реальная бездомность, благоря дару Мнемозины, также стала его вдохновенной тоской, так что изгнание обернулось литературной удачей. Писатель довел "концепцию" "чужого угла" до логического конца даже примером личной жизни, которую самомифизировал. Не пожелав обменять утерянный в России дом на какой-либо другой, он предпочитал жить в гостиницах. "Отчего вы не обзаведетесь "своим углом?" - с тревогой спрашивал его М. Алданов. Впрочем, Набоков даже и побаивался оседлой жизни. "Как явствует из его сценария к Лолите, - замечает Стэйзи Шифф в книге "Вера", Набоков считал, что дома имеют обыкновение поражаться молнией и сгорать дотла, - убеждение, возможно, не лишено оснований, если вспомнить о прошлом Набокова".

Переехав из Америки в Швейцарию, Набоков все надеялся, что когда-нибудь "на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением", по знакомой дороге подойдет к своему дому в Рождествено. "Часто думаю, вот съезжу с подложным паспортом под фамильей Никербокер". Дидерих Никербокер - так звали героя романа Вашингтона Ирвинга "История Нью-Йорка". Этот Никербокер поселился в одной из гостиниц Нью-Йорка, затем ушел из нее, исчез бесследно, оставив хозяину вместо оплаты свой труд "История Нью-Йорка".

Последним прибежищем тогда уже всемирно известного Набокова была гостиница в Швейцарии в Монтре, которую он назвал "Лебединой". Его же самого называли "Черным лебедем Монтре".

...во сне

я со станции в именье

еду, не могу сидеть, стою

в тарантасе тряском, узнаю

все толчки весенних рытвин,

еду, с непокрытой головой,

белый, что платок твой, и с душой

слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:

Кто увидит родину, кто нет,

Кто уснет в земле нерусской.

Если б знать.

Несколько лет назад я написала книгу о литераторах, жизнь и творчество которых объединила культурным пространством Берлина, достаточно мощным, обладающим, такой силой, что даже для "транзитного" Достоевского оно стало символом противостояния Востока и Запада, так же, как для Толстого в свое время Люцерн явился таким символом.* Шесть моих писателей - это Клейст, Гофман, Тургенев, Достоевский, Набоков и Горенштейн. Необычное и, на первый взгляд, случайное собрание имен.

______________ * М. Полянская, Музы Города, Берлин 2000.

Впрочем, если говорить о бездомности и отщепенстве, то Гофман и Клейст - бесспорные предшественники Горенштейна. Оба они - сама неоседлость, оба они блуждают, словно души во сне, по чужим пространствам и по чужим временам, в том числе и фантастическим. Клейст и Гофман также жертвы их жестокого времени. Нашествие Наполеона привело к разорению родных гнезд. Клейст нигде не находил себе места. Забившийся в угол тряской почтовой кареты, укутавшийся в черное поношенное пальто, этот бедный, бездомный барон постоянно в пути.

Уже не говорю о Гофмане, который за свои сорок шесть лет жизни сменил в поисках работы (он был юристом) множество городов, среди них - Кенигсберг, Варшава, Берлин, Бамберг, снова Берлин... При жизни один из самых читаемых и популярных немецких писателей-романтиков умер в Берлине в нищете и был похоронен в 1822 году без церемоний и торжеств на средства нескольких друзей, шедших в ненастный дождливый день за его гробом.

Что же касается еще одного героя книги, "благополучного" русского писателя Ивана Сегеевича Тургенева, то добровольный этот изгнанник, будучи очень богатым человеком, умирал от саркомы под Парижем, в Буживале, в "чужом углу", под акомпанемент и пение музыкальных классов Полины Виардо. По свидетельству Альфонса Доде, внизу неумолимо гремела музыка, а наверху, в полутемном кабинете, лежал, свернувшись в комок, исхудавший старик.

Тело Тургенева без сопровождения и без каких-либо документов, свидетельствующих его личность, около месяца везли по Европе в различных товарных вагонах по бумажной накладной, где было написано: "1 - покойник". Гроб лежал на полу багажного вагона, упакованный в обыкновенный дорожный ящик для клади. Об этом свидетельствует Михаил Стасюлевич, находившийся на пограничной станции Вержблово. "Пока мы выносили ящик с гробом, - писал Стасюлевич в "Вестнике Европы", - настоятель приготовил в церкви катафалк и паникадила... раздался протяжный звон - Vivos voco! Motios plango! - Это был первый призыв и привет покойнику на родине - и неимоверно тяжело потрясли заунывные звуки колокола слух каждого из нас, кто понимал, что мы в эту минуту делали".