Я побывал на Родине

Сообразив, что вагоны, в которых повезут ссыльных, должны находиться на запасных путях, я направился туда — и не ошибся: вагоны были там. Все они были заперты. Осмотревшись вокруг, я заметил стоявшую неподалеку толпу людей. Я подошел к ним. Тут были почти исключительно женщины. Все они плакали. Когда приведут арестованных, толком никто не знал. Из разговоров провожавших я узнал, что погрузка происходит обыкновенно между четырьмя и пятью часами утра. У меня не было часов и я не знал, долго ли еще ожидать. Мне было страшно холодно — не столько из-за мороза и ветра, сколько от внутреннего озноба от которого не спасет никакая шуба и никакая печь.

Мы все стояли так в потемках, переминаясь с ноги на ногу, иногда делая несколько шагов взад-вперед, поглядывая по сторонам… Прошло, может быть, полчаса, может быть, два часа. Ощущение времени притупилось. Вдруг кто-то закричал:

— Идут!..

В густом сумраке появилось длинное темное пятно: это двигалась колонна узников. Сбоку и сзади их освещали синеватые снопики лучей — охранники освещали колонну электрическими фонарями. Арестованные шли рядами, строем. Все они были одеты в то платье, в котором были арестованы. Если бы я чувствовал себя хоть немного спокойнее, то вероятно удивлялся бы, как многие из этих несчастных добрели из тюрьмы до станции, не имея на себе верхнего платья, а только пиджачек, кофту, какую-нибудь кацавейку.

Я пристально всматривался в идущих, боясь, что мне не удастся заметить Валю. Толпа провожающих, и вместе со всеми я, подвинулась ближе к тому месту, где должны были проходить арестованные. Охрана короткими злыми окриками стала нас отгонять; кое-кто замахивался прикладом. Мы все отошли немного подальше от пути арестованных, но тем самым приблизились к вагонам. Колонну выстроили в стороне, и начальник конвоя вышел вперед.

Охранники, выстроившись в две параллельных цепи, образовали коридор, простиравшийся от колонны ссыльных до дверей первого вагона. Начальник конвоя стал громко вызывать арестованных по фамилиям, и каждый, чье имя было названо, должен был проходить между двумя рядами охраны в вагон. Мы, провожающие, подвинулись почти вплотную к рядам охранников, и последние, устремив все внимание на ссыльных, не имели возможности нас отгонять, а только по временам, вполоборота, бросали короткие фразы:

— Не подходи…

— Осади назад…

— Граждане, очистите место, нечего тут делать!..

Но мы не трогались с места, а наоборот старались еще ближе подойти, чтоб хоть раз взглянуть на того, кого, может быть, никогда больше не увидим.

Валю я еще не заметил и не знал вообще, здесь ли она.

В колонне ссыльных, как и среди провожающих, были преимущественно женщины. Впрочем, когда их вели, я, как будто, видел и мужчин. Очевидно, в первый вагон усаживали только женщин, а мужчин поставили в хвосте колонны. Все еще было темно. Каждую арестантку, вызванную из строя, освещали фонари конвойных. Лучи бросали им прямо в лицо, и так эти лучи провожали ссыльных до самого вагона, пока они исчезали в черном прямоугольнике входа.

Проходили одна за другой, не глядя в стороны, а только прямо перед собою. По временам раздавался исступленный крик и рыдания: это мать, узнав свою дочь, выкрикивала ее имя. Просто через головы охранников летели пакеты с передачей, которые отправляемые проворно подхватывали.

Первый вагон наполнился, и охранники заперли двери. Когда я увидел, как они запирали эти двери и обматывали запоры проволокой, мне вспомнились военнопленные, отправленные из Парижа вместе с нашим возвращенческим транспортом. Охрана открыла второй вагон, и живой коридор конвоиров передвинулся.

В первый вагон Валя не попала. Но арестанток было еще много; вероятно, она была здесь и могла попасть во второй или третий.

Стали вызывать для посадки. Вдруг у меня забилось сердце: мне показалось, что была названа фамилия Вали. Я подошел почти вплотную к цепи охранников. Я трясся весь, как лист на ветру. Да, это Валя вышла из рядов и направлялась к вагону. Почему я ее узнал? Она шла, низко опустив голову, даже не глядя прямо перед собой, как это делали другие. Она ли? Но я почувствовал, что это она. На ней было только платье, больше ничего, даже не было платка или шарфа.

— Валя! — крикнул я.

Она приостановилась и повернула голову ко мне — бело-синеватое от фонарного луча лицо, страшное и жалкое. Я стоял близко и видел, как по ее щекам непрерывно текли слезы. Она не могла узнать, кто ее окликнул, потому что я стоял в темноте. Она только могла разобрать, что голос, назвавший ее по имени, не был голосом ее матери.

Охранник гаркнул, чтобы она шла дальше. И в этот момент я бросил ей пакет, едва не задев им голову охранника. Валя не смогла поймать пакет на лету, он упал наземь. Валя нагнулась за ним и пошла дальше к вагону.

— Это от мамы! — крикнул я вслед. Но я не знаю, услыхала ли Валя мои слова. Я увидел, как она тяжело влезла в вагон и скрылась в его темноте.

Можно ли к этому привыкнуть?