Я побывал на Родине

Советский пограничный офицер (здесь был «Пограничный пункт Москва-Аэропорт») пригласил нас войти в здание, захватив с собой вещи. Консул тихо спросил нас, имеем ли мы какие-нибудь письма или фотографии из Советского Союза. Он объяснил нам, что постарается освободить нас от досмотра, и возможного личного обыска.

У одного из французов в кармане лежали два письма, которые он по чьей-то просьбе должен был опустить в почтовый ящик во Франции. Он шепнул мне, что если попробуют обыскать его карманы, то он не дастся, потому что он — свободный человек и не позволит приравнивать его к заключенным.

В комнате, куда мы вошли, находилось еще двое пограничников. Нас попросили распаковать вещи для проверки. При мне было коробок тридцать папирос и две коробки печенья — все это я хотел привезти матери в качестве гостинца с родины.

Пограничник усмехнулся:

— Что это, вы хотите всю Францию снабдить нашим куревом?

— Нет, я только хочу показать там русские папиросы.

Пограничник жестом показал, что я могу спрятать свое добро. К французу, у которого были письма, придрались, но не по поводу писем. Он вез новую пару ботинок, вот ее-то и вознамерились-было отобрать. Потребовалось вмешательство консула, чтобы уверить пограничников, что ботинки не предназначены к продаже. Ботинки оставили, но зато потребовали, чтобы мы вывернули все свои карманы и передали наши бумажники для проверки. Мы все единодушно отказались это сделать. В ответ прозвучала угроза не пустить нас в самолет. Еще раз вмешался консул, потребовавший, чтобы пограничники справились по телефону в министерстве, имеют ли они право настаивать на обыске. Старший из них сказал, что он сходит позвонить, и действительно ушел. Телефонировал он или нет — неизвестно; во всяком случае, вернувшись, он сказал, что мы можем идти к самолету. Наши паспорта он пока оставил при себе.

На дворе стоял сильный туман, не видно было даже самолета, стоявшего неподалеку. Между прочим, экипаж самолета тоже должен был представить свои вещи к досмотру, но с летчиками пограничники обошлись гораздо мягче, чем с нами.

Как сообщил нам командир самолета, мы должны были вылететь в восемь часов, но советские летные власти настаивали, чтобы отлет состоялся только после того, как изменится погода. Это могло продлиться еще часа два.

Алла жалась ко мне. Было холодно, ее знобило — больше от волнения, чем от холода. Я отгонял мысли о дочке, которая спала в бабушкиной комнате, не подозревая, что ее отец улетает, может быть, навсегда, и что она его больше никогда не увидит. Но ребенку гораздо легче забыть меня, чем мне — его…

Возле самолета стоял военный, охранявший машину. Без разрешения пограничной стражи мы не могли войти туда. Постояв немного возле самолета, мы попросили разрешения войти в здание аэропорта, так как сырой холод был нестерпим. В комнате, куда нас впустили, мы сидели молча, каждый из нас оставлял за собой нечто ему дорогое. Отъезжавшие мужчины оставляли тут жен и детей, женщины — мужей, арестованных советскими властями.

Вошел пограничник, распорядился, чтобы мы все шли к самолету. Там уже находился офицер с нашими паспортами и несколько солдат, которым мы должны были вручить наш багаж. Приняв его, солдаты передали чемоданы самолетной команде. Когда наши вещи были погружены, пограничник поднялся по ступенькам трапа и заглянул внутрь самолета. Потом, остановясь на трапе, он стал вызывать нас по фамилиям. Каждый вызванный получал свой документ (который пограничник еще раз внимательно просматривал) и входил в самолет.

Разлука

Я попрощался с женой. Я видел, как ей было тяжело, но она по-прежнему заставляла себя не плакать. Пограничник вызвал меня. Я быстро еще раз поцеловал Аллу, попросил ее поцеловать за меня дочку, и мы расстались. Не оглядываясь, я вошел в самолет, сел в кресло у окна и стал смотреть на жену. Она вытирала слезы. Жена господина Б. тоже плакала. Рядом с ними стоял консул и что-то им говорил. С консулом мы попрощались возле трапа. Он всем нам обещал сделать все возможное для того, чтобы наша разлука с близкими не была долгой. Но все мы понимали, что это только утешение…

Последний пассажир вошел в самолет, и двери захлопнулись. В машине было еще очень холодно: отопление еще не включали. Я дрожал всем телом.

Загудели моторы. Я все смотрел через окошко. Консул обнял за плечи остающихся женщин и отвел их подальше от самолета. Обе они все плакали. Самолет тронулся с места и потихоньку покатился по взлетной дорожке. Алла замахала платком, она посылала мне воздушные поцелуи. Я успел еще только заметить, как консул мягко повернул обеих женщин и повел к автомобилям.