«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

Я должна отметить одну особенность моей тогдашней деятельности: ее полное святое бескорыстие. Если предметы обихода я резко разделяла на приятные и неприятные, то вещи, избираемые для исследования, были все равны перед лицом моего чисто научного интереса. Их рыночная стоимость, их полезность или значительность для человечества не играли для меня никакой роли. Это особенно стало заметно впоследствии, когда поле моей деятельности расширилось, когда я научилась сидеть, число предметов в пределах досягаемости возросло, и в мои руки стали попадать вещи не только для этого предназначенные, но и не предназначенные. Я с гордостью могу сказать, что только чистая любознательность руководила мною в их выборе. Дорогая игрушка, забытая матерью перчатка, коробка от вазелина, отцовская папироса или просто обрывок газетной бумаги — все в равной степени вдохновляло меня.

Какое наслаждение разорвать на мелкие кусочки попавшееся вам в руки письмо или рецепт! Бумага так таинственно потрескивает под пальцами, возникают лоскутья таких неожиданных, разнообразных форм! Часть из них можно, съесть, остальные аккуратно засунуть под матрац или за наволочку подушки. Это одновременно и весело, и поучительно: самая сущность, самый материал жизни раскрывается перед вами в причудливых, волокнистых зигзагах разрываемой бумаги.

12. Нельзя

Моя власть росла, возможности ширились, но тогда же мне пришлось впервые столкнуться и с противоположным верховным принципом нашего двуликого мира: с роковым, противоестественным словом «нельзя».

— Нельзя, — говорил отец и отбирал у меня письмо.

Как случилось, что мне — мне! — живой части этого самого мира, построенной из того же материала, из того же теста вылепленной, что и он, внутри себя заключавшей его сущность, его творящую волю, — мне ставились какие-то запреты и ограничения?

Разве ветка не растет, куда она хочет, повинуясь только внутреннему закону своего роста? Или мое могущество было ограниченным равным по силе и мне противопоставленным могуществом соседних ветвей? Все эти письма, бумажки, отец, мать, стены, подушки — все это, как и я, хотело растекаться безгранично, во все стороны, не считаясь ни с чем, и именно потому сталкивалось друг с другом, принуждено было останавливаться, сжиматься, принимать ограниченную, уравновешенную встречным давлением форму. Щель, в которую я прорвалась, выходя в жизнь, открыла мне дорогу, но она же придала определенное направление моей струе.

Так или иначе, приходилось считаться с несомненным, хотя и печальным фактом, что только малое число путей из всех возможных мне открыто. Когда я прежде преодолевала сопротивление своего тела, пыталась овладеть его голосом или руками, это были затруднения временного, непринципиального характера. Они лежали во мне самой, от моей непреклонности зависела победа. Теперь «нельзя» приходили извне, наваливались все в большем и большем количестве, становилось ясно, что справиться до конца с их грудой не удастся. Желанное и возможное, почти совпадавшие в начале моей жизни, отныне разделились, вступили в конфликт. Первое пожирало второе, никогда до конца не насыщаясь.

13. Дальнейшая работа над собой

Однако если ограничения и росли, то именно благодаря расширению самого размаха моей жизни. Росли потребности, росли запреты, росла интенсивность борьбы и жизни. Своим чередом шла моя постоянная, будничная работа. Делались очередные открытия. Уже были мною открыты мои ноги, шея, голова, о наличии которых еще недавно я не подозревала. Ноги были очень похожи на руки, только были побольше и отстояли от меня немного подальше. Сравнительно легко я научилась заправлять их себе в рот, иного употребления для них я в то время не могла придумать. Моя голова уже не казалась мне тяжелым биллиардным шаром, беспомощно откатывавшимся от меня прочь при каждом неосторожном движении. Уже я могла ворочать ею и даже немного приподнимать над подушкой. Мне уже удавалось не раз, ухватившись за отцовские волосы, самой подняться в сидячее положение.