Я - подводная лодка!

Собираются офицеры. Садится во главе стола командир. Ларин утесняется между минером и штурманом. Доктор любезно передает лейтенанту тарелку с супом - о, как ненавидит доктора в эту минуту Ларин! Чашу с ядом, а не рассольник по-ленинградски принимает он из его рук. От горячего пара к горлу подступает такой приступ тошноты, что Ларин снова на волоске от позора. Неужели это может случиться? Здесь, при всех офицерах? При командире? Влажный холод прихватывает виски. Он не сможет даже выбежать штурман сидит на самом проходе! О боже, как медленно он ест!

Ларин отворачивается от тарелки к приемнику и делает вид, что для полного блаженства ему не хватает только увертюры к опере "Мавра", которая звучит сейчас на московской волне.

- Что это вы, Леонид Георгиевич, не жалуете нашего кока? - невинно интересуется старпом. - Рассольник хорош...

Ларин краснеет:

- Пусть остынет.

- Да он уже совсем холодный.

- Да? - удивляется лейтенант. - В самом деле...

Он подносит ложку ко рту и, стараясь не вдыхать запах, глотает.

О, зачтется ли ему когда-нибудь эта мука?! Еще одну ложку, вторую...

"За командира, - упрашивает себя Ларин, - за старпома. Ну вот эту, последнюю, за минера. Вон он как сочувственно на меня смотрит..."

- Нет, пожалуй, в "Славянском базаре" рассольники готовят не так... Не хватает лимона и маслин...

- Вы перепутали прямой угол с температурой кипения... Это называется "солянка".

Вестовой колеблется: убирать почти полную тарелку или нет? Ларин корчит ему такую гримасу, что, обладай его взгляд способностью передвигать предметы, и химик, и тарелка тут же бы вылетели сквозь все люки за борт.

Едва освобождается проход, лейтенант встает из-за стола и, стараясь не замечать улыбок доктора, старпома и даже своего друга ("И ты, Сим!..") командира торпедной группы лейтенанта Симакова, выбирается из кают-компании. Прихватываясь за переборки узкого коридора - бортовая качка швыряет с прежней силой, - Ларин бредет через центральный пост, через жилой аккумуляторный отсек, через родной дизельный - в электротехнический, где за ходовой станцией правого гребного электромотора подвешена его койка. Наконец-то можно лечь! Сразу становится легче. Но на душе скребут кошки: ясное дело, все видели, что он укачался - офицер, моряк, подводник... Завтра Еремеев, выслушивая его, ларинские, распоряжения, будет снисходительно кривить губы. И никогда он не будет смотреть на него так, как на "большого меха", капитан-лейтенанта-инженера Мартопляса. Офицер, который укачивается, не может быть командиром. Правда, адмирал Нельсон, говорят...

"Странная вещь, качка..." - предавался Ларин невеселым размышлениям.

Психическое воздействие качки так же загадочно, как и то таинственное влияние из космоса, которое испытывали астронавты в "Солярисе". Океан сводит с ума... Его волнение издает не уловимые человеческим ухом инфразвуки, и они проникают в дома людей даже за много миль от побережья. Совпадая с ритмами сердца, они угнетают его, вызывают депрессию. Шведские ученые выявили, что в штормовую погоду число самоубийств на берегу возрастает. Можно подумать, что это сам Океан выносит свои неслышные приговоры и сам же приводит их в исполнение. Существует версия, что именно по этой причине "Летучий голландец" остался без команды. Океан "позвал" матросов к себе, и они покинули парусник... "А что, если океан - живое существо? А мы вторглись в его недра, терзаем их винтами, буравим торпедами? Потерпит ли он нас в себе? Что ему стоит раздавить нас беспокойных муравьев, забравшихся за пазуху?"

Какой только бред не вздымает в голове качка! Да что там бред, когда сама голова то и дело выкатывается из удобной лунки в подушке.

...Протяжное верещание ревуна. Тревога! Никогда ещё она не была Ларину так желанна. Погружение!

Опрометью кидается в свой отсек лейтенант. Благо он рядом, за водонепроницаемой переборкой. Дизели стихли, и только жаркий чад выдает их недавнюю работу. В гулкой пустоте отсека слышны над головой плещущие удары волн.

- Задраен верхний рубочный люк! - оповещает трансляция.

Еще минута, и зыбкая пустота под ногами станет ровной, почти земной твердью, уймется маятник кренометра, уляжется тошнота. Все ждут этой минуты, и, когда командир отделения трюмных отводит, наконец, рычаги манипуляторов, когда во всех отсеках, маслянисто чавкнув, проворачиваются гидравлические машинки и клапаны вентиляции выпускают из цистерн подпираемый морем воздух, водяное "ф-ф-фох!" звучит как общий вздох облегчения.

- Боцман, ныряй на перископную глубину!

Но что это? Корабль заваливается на правый борт, а стрелка глубинометра, едва дрогнув, застывает на полутора метрах.

- Лодка не погружается, - невозмутимо докладывает боцман, - глубина полтора метра.

Все лампочки на щите сигнализации горят - все отверстия, выпускающие из балластных цистерн воздух, открыты.

- Внимание в отсеках! - Голос у механика бесстрастен, как у вокзального диктора. - Проверить открытие аварийных захлопок. Где-то по левому борту закрыта аварийная захлопка.