Я, Потрошитель

Что касается Пуллема, тут дело также было в сексе. (Какая значительная часть человеческой деятельности пропитана вожделением! Этот урок я усвоил очень хорошо.) Однако в данном случае это был секс в духе авантюриста, что, очевидно, больше соответствовало его характеру. У него было две любовницы, причем об одной его жена знала, а о другой даже не догадывалась. Пуллем регулярно встречался с ними в обеденный перерыв, пропуская полуденную трапезу и тем самым сохраняя свою фигуру стройной и подтянутой. Как-то раз он встретился с обеими в один день, а ужинать отправился вместе с леди Мэшем, своей законной супругой. Пуллем был ненасытен. Было замечено, что, случайно встретившись с привлекательной женщиной, он тотчас же принимал образ искусителя, вспыхивал внутренним огнем, становился внимательным, заботливым, его руки как бы сами собой принимались трогать и ласкать добычу, на ухо нашептывались комплименты; и так обстояло дело не только со служанками, продавщицами и секретаршами, но и со знатными дамами – всеми, кто встречался у него на пути. Это был самый настоящий сатир. Опять же, возможно, это было указание на Джека, если исходить из предположения, что для охотника на женщин кровавая расправа с уличными девками была утонченным наслаждением, которое следовало вкушать тогда, когда приходило пресыщение простыми любовными победами. Но опять же, это было глупо, ведь так? У этого человека было все, и если материальные ценности были для него важны (похоже, на это указывал брак с леди Мэшем), к чему ему было рисковать всем, полосуя ножом случайную шлюху при свете полумесяца? Я не видел здесь никакого смысла. Другим аспектом, делавшим Пуллема маловероятным кандидатом на роль Джека, была энергия. Этот человек был чем-то занят все то время, когда бодрствовал, по делам работы, по делам светского общества, посредством докучливой леди Мэшем, или по делам своего вечно налившегося кровью члена, который полностью брал на себя всю власть, как только это позволял график его жизни.

Таким образом, оставался один подполковник Вудрафф. Его изъян едва ли можно было считать таковым. Этот человек, полностью изолировав себя от общества, неустанно трудился над тем, чтобы расшифровать грамматику и систему времен пуштунского языка. Возможно, это помогало ему отгонять демонов воспоминаний и сожалений. Точно так же Вудрафф не общался со своими соратниками по службе, любившими вспоминать доброе старое время; быть может, для него оно было нисколько не добрым, а только старым, и он с радостью готов был оставить его позади. Больше того, Вудрафф мог неделями не обмолвиться словом ни с одной живой душой. Он был жрецом, не просто жрецом, а проклятым черным иезуитом строгой дисциплины, самоизоляции и абсолютизма. И все же раз в десять дней подполковник Вудрафф устраивал себе выходной и предавался своему единственному пороку.

Так странно… Должно быть, эту привычку он подхватил на Востоке, и можно было только гадать, что она ему давала – разве что заглушала голоса, которые он когда-то слышал, и стирала образы, которые он когда-то видел. Какой бы ни была причина, Вудрафф покидал свое жилище и отправлялся пешком – он был прекрасный ходок, его поджарая маленькая фигура никогда не замедлялась, движения были более суровыми и менее терпеливыми, чем у других людей, – отправлялся пешком к причалам, где заходил в одно из трех заведений, никак не обозначенных снаружи, где проводил всю ночь.

Сначала мы понятия не имели, что это за заведения, и думали, что это бордели, однако Вудрафф проводил в них слишком много времени. Профессор Дэйр вызвался дождаться, когда он выйдет, а я отправился домой, чтобы немного выспаться.

На следующий день профессор доложил, что после ухода подполковника он зашел в заведение, чтобы выяснить суть порока, и обнаружил, что это опиумный притон, где люди всех рас платили деньги за то, чтобы лежать в плетеных креслах, а китаец приносил им глиняные трубки с длинным чубуком, они «набирались» (кажется, это так называется?) и переходили в полубессознательное состояние, не совсем сон, а скорее бесчувственный транс, с взглядом, устремленным в пустоту, телом совершенно неподвижным, дыханием едва различимым, рассудком странствующим неизвестно где. Поскольку наркотик скорее успокаивал, чем возбуждал, он вряд ли мог служить тем толчком, что побуждал Джека совершать свои бурные поступки.

Приближался конец первой недели ноября, а у нас еще не было ничего, кроме горы сведений о трех офицерах-героях, повинных разве что в мелких грешках человека, стремящегося к различным проявлениям уюта. Но если профессор Дэйр и потерял веру в справедливость своего утверждения, он ни словом не признался мне в этом. Совсем наоборот, он упорно твердил, что это должен быть один из трех, и, возможно, в этой настойчивости я увидел намек на то необузданное рвение, о котором предупреждал Гарри Дэм. Я не хочу сказать, что в его поведении была угроза – только догма. Он знает, он знает, он знает. Он не может ошибаться. Это был непоколебимый фундамент его убежденности.