Я признаюсь

– Так что ты делаешь в субботу утром?

Я улыбалась. Это было в новинку. Это было приятно. Со мной такого давно не случалось. Я улыбалась и плакала теплыми слезами. Наконец улыбнувшись, я смогла наконец расплакаться. Не горькими скупыми слезами, как раньше и даже сегодня утром в кафе, а теплыми, крупными, всласть. Тело отпустило. Твердость улетучилась. Печаль растаяла. Впервые я ревела не в одиночестве. Впервые за год два месяца и пять дней. Из-за того что мой любимый погиб в одиночестве, я запрещала себе оплакивать его на людях. И я ни разу не сломалась, ни перед кем. Не знаю почему. Наверно, из преданности. Чтобы признать его правоту. Чтобы признать свою правоту. Чтобы убедиться в том, что я его поняла и простила. Я имела право клясть его на чем свет стоит, но только наедине. Тогда можно. Когда я была с ним один на один и не слишком трезва, он получал от меня по полной программе, но этой ночью я была с тобой. И ты рассказывала мне такие невозможные, неслыханные, такие экзотические вещи, мне, единственной дочери родителей-интеллектуалов, таких мягких, либеральных, миролюбивых… Да. Для меня все это было экзотикой… Я могла себе позволить реветь перед тобой, мне было нечего опасаться. Мы жили на разных планетах, выросли на разном молоке и молились разным святым, но и ты, и я, мы обе были одинаково циничны. Одинаково сдержанны. Одинаково нежны. А еще ты не знала его, а еще… А еще я ревела.

Слив излишков. Сброс баласта. Спуск плотины. Уволнительная.

Как же это было приятно.

– Эй, – запротестовала ты, – ведь это еще только преамбула. Грустно будет позже. Оставь хоть немного слез на потом, а то ты не сможешь сопереживать мне как следует, и я расстроюсь.

– Ладно, – сказала я, утерев нос рукавом. – Ладно. Итак… Суббота?

– Вот так-то лучше… А то ведь не всем повезло остаться вдовой, черт возьми! Так вот, в субботу утром ты садишься в поезд с большущей сумкой грязного белья и приезжаешь в шумный и оживленный дом, в общем-то достаточно равнодушный к тебе. Не то чтобы тебя там не любили… Ох. Ну вот, сразу. Громкие слова. Не то чтобы тебя там плохо принимали, но это как со средами: жизнь здесь шла без тебя. Она не ждала тебя и не знает теперь, что с тобой делать. Нет, тебя не забыли, но кто-то – племянница, кузина или жена какого-нибудь полковника – спал в твоей кровати, пока тебя не было, и менять белье сочли излишним, или же в твою комнату сложили какие-то коробки, а на твоем письменном столе стоит швейная машинка, ее собирались убрать, но не хватило времени, так что возьми ее сама и перенеси в комнату твоего брата. Ладно, по правде, все это не страшно, это хуже: просто получается, что у тебя больше нигде на свете нет никакого личного пространства. Не говоря о том, что в субботу после обеда на тебя частенько вешают младшую сестренку или двух братишек, конечно, это преподносится не так, но, в конечном счете, именно это тебя… это тебе и достается. Субботний вечер – это хороший момент. То, чем славятся многодетные семьи: шумные застолья, сердечность, смех, перебранки, примирения, домашняя кухня, пироги, раскладные-раздвижные столы, бесконечно удлиняемые, потому что там, где хватает места на десятерых, хватит и на двенадцать, а если хватает на двенадцать, то и двадцать уместятся. Да, на выходные за столом собиралось человек по двадцать, в среднем. Соседи, соседки, кузены, кузины, друзья, семья, скауты, вожатые, приятели моих братьев, красные береты, зеленые береты, семинаристы, старые девы, нуждающиеся, богомольцы, одинокие, прокаженные и вся прочая братия – ужины у нас всегда проходили с размахом. Как в интернате, только ты уже не в синей форме, еда вкуснее и за столом говорят громче. Но… едва успеешь убрать со стола, как уже воскресенье… Утром – воскресная служба, а после обеда ты уже снова собираешь вещи, размышляя обо всех тех уроках, которые не сделала и которые придется делать в поезде. А потом все сначала. Все то же самое. И так восемь лет. Вот так прошло мое детство, вот так. А когда у меня не стало семейного пристанища, я расширяла круг, еще больше ужимая личное пространство. Я ехала к бабушкам-дедушкам, к дядям, к тетям, к друзьям друзей и так далее. Восемь лет подряд я только и делала, что считала дни, перемещая свою задницу с одной кровати на другую. Восемь лет подряд я мечтала о жизни более стабильной, более приятной, более… Да, более приятной. Более эгоистичной. О жизни для себя. О жизни, которую можно было бы взять в охапку и сказать: «Вот это все мое, здесь мой дом, не входите. А если я вас принимаю, то будьте добры придерживаться моего ритма и больше не спрашивайте меня никогда, какой сегодня день недели». Понимаешь? Ты понимаешь, что я тебе говорю? Понимаешь, что я тебе рассказываю обо всем том дерьме не для того, чтобы поплакаться, да? Я обо всем этом рассказываю, чтобы ты поняла, насколько я убога.

Молчание.

– Я тебя утомила? – забеспокоилась ты.

– Нет. Вовсе.

– Тогда помоги мне. Потому что я уже не уверена, что хочу продолжать…

– Ты хочешь или не хочешь?

Молчание.