“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.

Подумай над моими соображениями и ответь письмом или телеграммой – как ты поступила или думаешь поступить.

Деньги, что у тебя есть, можешь потратить все. На обратную дорогу я тебе переведу.

Теперь о своем приезде. Сказать ничего не могу сегодня. В день твоего отъезда я узнал, что меня будут сильно критиковать за “Впрок”[542]. Сегодня уже есть подвал в “Лит<ературной> газете” против “Впрока”[543]. Наверно, будет дальнейшая суровая критика. Перемучившись, обдумав все (думать над коренным изменением своей литературн<ой> деятельности я начал еще с осени; ты знаешь про это), – я решил отказаться, отречься от своего литературного прошлого и начать новую жизнь[544]. Об этом я напишу в газеты “Правда” и “Лит<ературная> газ<ета>”, – пришлю тебе напечатанное письмо[545]. Когда увидимся, я тебе всё объясню и ты поймешь, что это высшее мужество с моей стороны. Другого выхода нет. Другой выход – гибель.

В результате всего для меня настали труднейшие времена. Так тяжело мне никогда не было. Притом я совершенно один. Все друзья – липа, им я не нужен теперь.

Уехать я хочу страстно, но нужно достать деньги. С краеведами[546] еще ничего не вышло. Все обещают на днях, а дни идут. Ты, Муся, мужайся там. Мне приходится здесь напрягаться до отказа, до болезни, но я выдержу всё.

Если тебе и Тотке там худо, то возвращайтесь. Будем как-нибудь жить здесь. Обдумай всё спокойно.

Я постараюсь приехать немедленно же, как только заработаю деньги, но если ты решишь вернуться, то, конечно, я не поеду, – деньги будут целей.

Отвечай мне подробным письмом, как живешь. Я буду писать часто. Завтра пошлю еще письмо.

Часто ночую у Вали[547] на даче, п<отому> ч<то> дома заедает тоска, особенно в моем состоянии.

Твоя мать[548] прислала тебе документы, какие ты просила. Других новостей нет.

Сильно скучаю по вас, с вами было бы мне легче перенести свой крест.

Пусть Тотик пишет открытки, какие обещал – каждый день, а через день – обязательно.

Крепко обнимаю обоих.

Андрей.

10 /vi. 7 час<ов> вечера.

Посылаю воздушной почтой.

Не волнуйся ни о чем и отдыхай.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 497–499. Публикация Н. Корниенко.

На сохранившемся конверте указан адрес отправления: “Сочи, Дом отдыха «Работник печати»”, а также первый постоянный московский адрес А. Платонова: проезд Художественного театра, д. 2, кв. 14.

[154] М. А. и П. А. Платоновым

11 июня 1931 г. Москва

11/vi. 6 ч<асов> веч<ера>.

Дорогая Муся, дорогой Тотик!

Как вы там устроились, я все время беспокоюсь, а вы пишете мало. Что же, Тотик, обещал мне присылать открытки, а сам не присылаешь ничего. Ишь ты, лодырь какой! Наверно, ржешь там как жеребчик, а я сиди тут и мучайся за тебя. Пиши мне каждый день обязательно. Муся, опиши мне всю обстановку, стол и проч<ее>. Мое положение пока без перемен.

Целую обоих. Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 500. Почтовая карточка. Публикация Н. Корниенко.

[155] В редакции “Литературной газеты” и “Правды”

14 июня 1931 г. Москва

В РЕДАКЦИЮ “ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ”

И В “ПРАВДУ”.

Просьба поместить следующее письмо. (Предыдущее на ту же тему прошу считать недействительным, ввиду ряда ошибочных формулировок[549], допущенных автором по субъективным причинам.)*

Я считаю глубоко ошибочной свою прошлую литературно-художественную деятельность. В результате воздействия на меня социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики я пришел к убеждению, что моя работа, несмотря на положительные субъективные намерения, объективно приносит вред. Противоречие – между намерением и деятельностью автора – явилось в результате того, что автор ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения, – тогда как это мировоззрение ему предстоит еще завоевать.

Это убеждение явилось во мне не сразу, а началось еще с прошлого года, но лишь теперь вылилось в форму катастрофы, благодетельной для моей будущей работы. (“Впрок” написан более года тому назад, что не может, конечно, служить каким-либо оправданием.)

Кроме указанных обстоятельств, я почувствовал также, что мои усилия уже не дают больше художественных предметов, а дают пошлость, вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.

Классовая борьба, напряженная забота пролетариата о социализме, освещающая, ведущая сила партии, – всё это не находило во мне тех художественных впечатлений, которых эти явления заслуживают. Кроме того, я не понимал, что начавшийся социализм требовал от меня не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности – специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии.