Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Людям, знавшим Антонину Николаевну, казалось, что после выхода в 1965 году на пенсию она целиком посвятила себя Бабелю — его наследию, памяти о нем. Но вот в середине 1990-х, выпустив самое полное собрание сочинений Бабеля и опубликовав в России и за рубежом дневник писателя 1920 года (своеобразный черновик «Конармии»), она посчитала свой долг перед Бабелем выполненным. Кто посмел бы ее упрекнуть, сделай она и сотую долю того, что сделала ради мужа? Ни после ареста Бабеля летом 1939 года, ни позднее она не вышла замуж, считая такой шаг предательством по отношению к его памяти. (А ведь «заботливый» следователь НКВД уже тогда, в 1939 году, советовал тридцатилетней женщине «устраивать свою жизнь»…) В течение долгих пятнадцати лет, с 1939-го по 1954-й, Антонина Николаевна ежедневно ждала возвращения Бабеля. НКВД все эти годы обманывал семью писателя, заверяя, что расстрелянный ими в январе 1940 года Бабель, дескать, жив, здоров и содержится в лагерях. Через год после смерти Сталина в числе первых добилась Антонина Николаевна реабилитации имени мужа. В годы оттепели и застоя по крупицам собирала она бабелевский архив, сражалась за издание его сочинений и воспоминаний о нем, за организацию юбилейных вечеров памяти, за возвращение конфискованных при аресте неопубликованных рукописей.

Исследователи творчества Бабеля должны были бы поставить Антонине Николаевне памятник при жизни. Сколько сведений о Бабеле почерпнули они из ее воспоминаний! В книгах своих и статьях многие литературоведы беззастенчиво переписывали страницы из воспоминаний А.Н., почти ничего в них не меняя и не считая даже нужным ссылаться на первоисточник. А написала Антонина Николаевна свои воспоминания вот почему. Собрав в начале семидесятых для сборника воспоминаний о Бабеле мемуары таких маститых коллег мужа, как Илья Эренбург, Константин Паустовский, да и многих других, она поняла: человеческий облика Бабеля в книге отсутствует. Именно этот образ и воссоздала в своих воспоминаниях А.Н. И действительно, не было на земле человека, который так близко знал бы Бабеля, кто прожил бы рядом с ним почти неразрывно семь лет жизни, явился бы свидетелем тех событий, которые испытала А. Н. Вероятно, не было на земле никого, кто понимал и ценил бы Бабеля как человека и писателя так глубоко, как А.Н.

Не проходило и недели, чтобы в нашей московской квартире не появлялся иностранный аспирант или литературовед. Из русских специалистов мало кто осмеливался заниматься «непопулярной» в советское время темой Бабеля. Исключение составляли омский литературовед Сергей Поварцов и московский исследователь Ушер Спектор. А вот поток зарубежных посетителей не оскудевал. Англичане, американцы, французы, немцы, израильтяне то и дело появлялись в нашей квартире на окраине Москвы. Часами сидели они над собранными А.Н. сокровищами — немногочисленными уцелевшими рукописями Бабеля, его дневником 1920 года, папками со статьями о нем в советской и зарубежной печати, прижизненными изданиями, зачастую не переиздававшимися.

Один из таких исследователей, англичанин Дэвид Хогг, в 2012 году откликнулся в «Таймс» на напечатанные в английской прессе некрологи А.Н. «Молодым аспирантом, работающим над курсовой работой по Бабелю, — писал Дэвид Хогг, — мне посчастливилось встречаться с Антониной Николаевной зимой 1970–1971 годов. Я приходил в ее крошечную московскую квартиру в морозные полдни, и она не разрешала мне приниматься за работу, лично не убедившись, что я съел дышащую паром миску сваренной ею каши. Не в этом ли секрет ее 101 года?»

Про кашу литературовед написал в «Таймс» для колорита. Всех исследователей творчества Бабеля, всех до одного, Антонина Николаевна кормила обедом из трех блюд. И продолжалось это в течение десятилетий. Да, она обожала сидеть и смотреть, как люди едят. Это была ее слабость. В особой степени эта слабость распространялась, конечно же, на любимого внука.