Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

С АРэ мы договорились, что он приедет в Томск после торжеств, так как я все же убедила его в необходимости получить высшее образование и для этого поступить в Томский архитектурный институт. Прощаясь с Резником и Эммануэлем, я взяла их московские телефоны и адреса, чтобы встретиться, когда они вернутся домой. С Александри прощание было очень нежным — я так обязана была ему за постоянно дружеское ко мне отношение, за кружок, которым он руководил и в котором я многому научилась.

В Томске меня встречали братья, а когда я вошла в свою комнату, то чуть не упала в обморок. В нашей комнате стояло пианино, и мама таинственно улыбалась. Я решила, что мама экономила деньги, которые я посылала, оставляя себе совсем мало, но оказалось по-другому, о чем я и не могла предположить. Мама мне рассказала, что еще в селе Боготол, когда у нас остановился штаб дивизии Белой армии, офицеры внесли в дом пишущую машинку «Ундервуд», должно быть, предполагая на ней работать. На время они поставили ее под стол, так как собирались ужинать. Но в эту же ночь пришли красные и всех арестовали. Вернувшийся генерал не мог взять машинку с собой и оставил ее моему отцу. Мама спрятала ее в кладовую, завернув в одеяло. Позже машинку перевезли в город Боготол. Как говорила мама, они с папой боялись кому-нибудь сказать о машинке, чтобы не вызвать подозрений и чтобы власти машинку не забрали. В 1926 году мама перевезла ее в Томск, и она, запакованная, лежала у нас под кроватью. Я ничего об этом не знала, а мама не знала, для чего она могла нам пригодиться или как и кому ее можно было продать. Но она понимала, что это — ценная вещь. Пока я была на Кузнецкстрое, маме удалось найти надежного покупателя на «Ундервуд», и она выручила за нее хорошие деньги. И сразу же купила у кого-то пианино немецкой фирмы в хорошем состоянии. Мама помнила, как я все детство мечтала научиться играть на пианино и не имела такой возможности, а также и то, что мои братья, особенно Олег, были очень способны к музыке и играли на других музыкальных инструментах. Я тут же купила ноты и учебник для начинающих. Я выучила две вещи: пьесу «Тихая жалоба» и «Вальс цветов». Из-за игры на пианино мне не хотелось уезжать из дома, и я затянула с отъездом почти до самого Нового года. Но в конце концов надо было уезжать.

Мне хотелось повидаться с Макой, Никитиным, Брейденбахом и другими моими знакомыми по институту, и поэтому я взяла билет до Новосибирска. Я переписывалась с Макой и знала, что она после окончания института получила направление на работу в проектную организацию Новосибирска, как и многие другие, в том числе Игорь Брейденбах — самый красивый студент нашего института. Коля Никитин работал в Новосибирске уже больше года. Мака писала мне, что он женился на той самой девушке Кире, с которой познакомился на Кавказе во время отпуска и о которой я узнала из его письма. Мы уговорились с Макой, что я проездом в Москву остановлюсь у нее в Новосибирске на два-три дня. Но уже в Томске я получила от Маки телеграмму, что она должна уехать в Мотовилиху, так как заболел ее отец, и Мака взяла отпуск на десять дней. В телеграмме она сообщила, что я могу остановиться в ее комнате и что ключ она оставила у соседки.

Я приехала в Новосибирск поздно вечером и сразу же легла спать, а утром я проснулась в удивительно счастливом настроении и не могла понять, в чем дело. Комнату заливал зимний солнечный свет, пробивавшийся сквозь замерзшие окна, и ощущение счастья меня переполняло так, как это бывало только в детстве. Мне хотелось вскочить, петь, танцевать, и я не понимала, отчего так радостно на душе. Я была счастлива оттого, что одна и свободна, что не связала себя никакими обещаниями с АРэ, и могу делать все что захочу, и ни от кого не завишу. Что же это такое? Как мне не стыдно! АРэ был мне настоящим другом, а я не захотела даже написать ему. Значит, была во мне какая-то жестокость или эгоизм, от которых мне не захотелось освободиться.