Я родилась пятидесятилетней. Книга вторая (СИ)

Закрыв глаза на мгновение, чтобы переварить столь резкий скачок-переход, я с улыбкой и уже с почти спокойным дыханием приступил к волнительному уроку, во время которого я то и дело сбивал свою способную ученицу короткими, осторожным, будто крадеными поцелуями.

Мои личные русские горки…

Ради бога, ну какая, к чёрту, Анжела Вебер?

Белла

Пока ребята готовились к бейсболу, я поднялась в библиотеку, подозревая, что найду там доктора Каллена. Интересно, он видел привезённые мной записи?

Уже одетый для игры Карлайл тепло кивнул мне, едва я открыла двери в светлую библиотеку. Большинство книг по медицине были здесь, но часть самых ценных, кажется, находилась в личном кабинете Карлайла, до куда я всё время не успевала дойти. Стены, кроме высоких стеллажей, занимали картины. Некоторые изображали пейзажи, других людей, разнообразные сюжеты. Одну из них я даже узнала, но как картина попала сюда — оставалось загадкой.

— Разве это полотно не должно висеть в Третьяковке? — удивлённо вырвалось у меня.

А потом я сообразила, что это наверняка копия.

Мой возглас привлёк внимание Карлайла, и он улыбнулся, когда заметил, о чём я спрашиваю.

— Ты права, и это копия, но когда-то у меня была возможность купить оригинал.

Я улыбнулась, конечно же… Когда жил этот Николай Николаевич Ге? Девятнадцатый век? Я не удивлюсь, если Карлайл бывал в России в то время…

— Вы бывали в России? — спросила я на всякий случай, но доктор почему-то рассмеялся.

— Удивительно, но в отличие от Денали и Эдварда, ни разу. Только на Аляске… Однако тогда она уже принадлежала Америке, — предвосхищая мой вопрос, мужчина пояснил:

— Оригинал картины я увидел в тысяча восемьсот девяносто первом году. Её и многие другие полотна выставки привезли в Европу, где я был проездом… Мало кто назовёт эту картину прекрасной, но мне нравятся картины с религиозными сюжетами. Каждый художник по-своему видит бога и воспринимает религиозные тексты…

— Что есть истина? — я наконец точно вспомнила название и этот знаменитый евангельский сюжет, где Понтий Пилат спрашивает Христа, не видя, что ответ перед ним.

— Вы тогда тоже искали истину? — робко посмотрела на доктора, пытаясь узнать причину выбора именно этой картины.

Интуиция подсказывала, что в ней есть что-то невероятно важное для этого мужчины, основавшего целую новую философию среди себе подобных.

— В этой картине спустя годы я нашёл ответ на многие свои вопросы, — Карлайл взглянул на меня с отеческой нежностью.

Я не обидела его своим любопытством.

— Вампирское зрение совершенно, Белла. Я смог воссоздать оригинал даже лучше, чем видят его люди. Присмотрись…

Так он сам нарисовал картину?!

Я вновь внимательно вгляделась в полотно и скоро заметила странные проступающие линии. Будто призраки или лишние тени… Меня осенило:

— Ге написал эту картину поверх старой!

Карлайл кивнул.

— Бедные художники часто поступали подобным образом. Я заметил это сразу, но не знал сюжет первой. Мне стало интересно, и позже я даже попросил сделать мне копию каталога фотографий всех картин художника, — Карлайл кивком головы указал на один из выдвижных ящиков книжного шкафа.

Открыв его, я увидела потрёпанный альбом с инициалами Ге. Попросила доктора не подсказывать, подошла ближе к полотну и с азартом принялась сравнивать фотографии с еле заметными контурами, а когда нашла похожее и прочла название, ахнула:

— Милосердие… — вопрос и ответ картины очень гармонично сплелись в едином озарении. И правда… Что есть истина? — вопрошал обличённый властью казнить и миловать. Может быть, милосердие? Иисус — Спаситель истинный согласно Библии… А что есть Спасение, если не милосердие? Спасение себя и ближнего. Так просто. Милосердие…

Неужели это случайность? Даже мороз по коже от таких совпадений.

— Знаешь, в те годы я был как никогда одинок, Белла. Сомнения в том, найду ли я кого-то, кто сможет разделить мой образ жизни, мой выбор преследовали и угнетали меня. Мне надоело бродить одному. Встреченные мной соплеменники открыто выражали сочувствие, но задерживались рядом ненадолго, им становилось сложно находиться рядом со мной, и они, извинившись, признавались, что слишком привыкли охотиться иначе. Создать себе друга и насильно удерживать его от ошибок виделось мне самым большим, просто непростительным злом. Я не мог позволить себе забрать чью-то жизнь, душу, как когда-то забрали её у меня, и казалось, что единственная возможность избежать одиночества — примкнуть к какому-нибудь уже существующему клану, стараясь смириться с тем, что тебя не понимают. И вот, на распутье, я увидел эту картину. А потом и узнал, прочувствовал, увидел эту истину, особенно когда встретил сына… Я понимал, что иначе я не смогу спасти Эдварда. Его родители умерли у меня на руках. И он доживал свои последние мучительные часы. Всем сердцем я надеялся, что мой поступок продиктован милосердием, а не эгоистичным одиночеством, — он улыбнулся и внимательно посмотрел на меня. — По крайней мере сейчас этот поступок нашёл своё оправдание. Ты сделала его счастливым. Намного счастливее, чем когда он был человеком.