Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников

Ответно на роман Рейхмана я дал ему свою философскую рукопись «Логика. Критика человеческого опыта». Рейхман высказывал мне немало похвал и критических замечаний – и то и другое было ценно, он понимал философию и умел философски мыслить. А после войны, уже, как я, вольный, он как-то, опьянев от шампанского, пригласил Клаву Иваницкую, с которой я сошелся и уже собирался расходиться, на вечере в ДИТРе танцевать – танцевал он великолепно. И стремительно объяснился ей в любви, заверив, что в наше время очень редко встречается такое интеллигентно-красивое лицо, как у нее, она напомнила ему, молодая, старых – в их молодости, конечно – благородных дам. К сожалению, Клава была не из тех, кто легко поддается, не то Евгению Сигизмундовичу пришлось бы убедиться, что внешность и суть не всегда корреспондируют одна другой. Впрочем, я такого разочарования ему не желал.

Итак, состоялся конкурс, расшифровали девизы, объявили оценки. Самая высокая досталась мне – сколько помню – 8,7, Лев получил 8,2, остальные были гораздо ниже. Помню, я был немного обескуражен – я ставил себя высоко, но Льва – выше. Он же вечером ворвался ко мне в барак разъяренный. Я еще не знал тогда, что он органически не выносит, когда кто-то в чем-то, для него важном, опережает его. Он смертно обиделся на меня. Он твердил, что я поступил непорядочно. Он, это всем известно, поэт, его будущая жизнь вне литературы немыслима – он намерен стать на воле писателем и станет им наперекор всему. А я – и это тоже всем известно – физик и философ, моя будущая жизнь – наука, он нисколько не удивится, если увидит меня в академической ермолке, но писателем мне не быть, дальше дилетантства в литературе я не пойду. И вот, чтобы намеренно подставить ему ножку, я старательно подобрал лучшие мои стишата, в то время как он, уверенный в себе, не затруднялся особым подбором вещей. Для меня первая оценка в поэзии – пустяк, она не выражает моих жизненных усилий и стремлений, она в силу этого глубоко незаслуженна. А для него вторая оценка – оскорбление и позор, я коварно замахнулся на самое святое в его душе, простить это нельзя. В общем, от друга он не ожидал таких сознательно злонамеренных действий.

В свою очередь обиделся и я. Еще никто не обвинял меня в коварстве, в тайном желании устроить друг другу подножку. И пусть Лев не говорит, что послал на конкурс случайные стихи, первые попавшиеся произведения, нет, он отправил свои лучшие вещи. Да и лучшие они или худшие, значения не имеет, они его, их все знают, их переписывают для себя, вот такое отношение к тем стихам, какие он отослал на конкурс. И если я обогнал его, общего любимца, – что ж, может, в том своя правда, ведь бывает, что и темная лошадка обходит на скачках признанного фаворита.

В общем, мы расстались недовольные друг другом. Разлад еще был непрочен, спустя несколько дней мы снова встретились, снова беседовали, спорили, хохотали, острили. Но что-то сломалось в нашей дружбе, порвалась одна из связующих нитей. Лев теперь с Козыревым встречался чаще, чем трио. А потом совершилась глупая история – и Лев придал ей значение, какого она не заслуживала.

Он пришел ко мне на вечерок. Мы часто уединялись с ним в чащобе двухэтажных нар, тайно выпивали в полутьме, у меня на работе попадался спирт, я приносил его на распив. В тот вечер, хорошо знаю, спирта не было, и лагерное застолье (в смысле «занарье», «принарье», «нанарье») не состоялось. Зато состоялась обычная беседа, завершившаяся, к сожалению, необычно. Мы обсудили весьма актуальную – особенно в лагерных условиях – тему: как влияла религия на души людей во все периоды ее многотысячелетнего торжества. Я сказал, что отрешенность Господа от людей ослабляла мощь религии. И наоборот, очеловечение Бога возвышало людей до божественной высоты. Если бы Христос не испытал мук, не было бы и самого христианства, хотя в области морали оно возвысилось до наивысших высот, какие знает человечество. Только политые кровью страдальца истины христианства вторгнулись в души, без тех евангелических страстей догмы христианства остались бы малоэффективной дидактикой. А у женского божества есть другой выход в души: личная – абстрактная, конечно – близость к верующему. Священная проституция жриц была важным фактором слияния с самим божеством уже у примитивных религий. А разве в самом названии Мадонна не выражена абстрактная возможность телесного слияния с Богородицей? «Рыцарь бедный» Пушкина не исключение, а лишь самое яркое выражение все того же ощущения вседоступности божества. Ведьмы «сношались» с бесами, шаманы вступали в телесное общение со своими божками, а католик, твердя «Мадонна», т. е. моя дама, утверждал свою собственную, личную, интимную связь с Богородицей. Лев вышел из себя.

– Да как ты смеешь? – кричал он. (У него было своеобразное произношение: он чуть-чуть пришепетывал и присюсюкивал, в минуты гнева голос шепелявил и сюсюкал сильней.) – Это мерзость, что ты говоришь! Я не позволю тебе оскорблять Богородицу.