Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников

Но в наши беседы со Львом он не всегда вникал, и они редко его по-настоящему захватывали. Деизм и пантеизм, силлабика и тоника, Шопенгауэр и Декарт его не увлекали, а то были типичные у нас со Львом темы. Помню, как-то втроем мы расположились на пригорочке Угольного ручья. Шло редкое на Севере лето – томное, теплое, тихое – сатанели комары. Мы со Львом натянули на лбы козырьки шапок, укрыли лица полотенцами, блаженно попирали спинами и задами ягельник и спорыш – вот уж дивная трава, и на крайнем юге ее хватает и до северных мхов дотягивается, – и вели спор на какую-то животрепещущую тему – наверно, выше ли Каспар Шмидт и Макс Штирнер Фридриха Ницше и есть ли рациональный смысл в прагматизме Джеймса и Льюи, и что люди XVII и XVIII веков на порядок выше нас – особенно в литературе и музыке: об архитектуре и говорить не стоит, архитектура тех веков несравнима!

Никанор долго не встревал в разговор, потом взмолился:

– Ребята, это же бог знает что – безжалостно отдавать себя на съедение гнусу. Давайте походим по зоне, ветер будет отдувать комаров.

– Изыди, Никанор, – сказал я без злобы. – Ты не приспособлен выдержанно сопротивляться натиску враждебных полчищ. Ты только в химии силен, а против комара – трухляв.

Никанор обиделся, что с ним бывало не часто, и негодующе воскликнул самым тонким из своих голосов:

– Еще вас научу, как защищаться от гнуса! Если хотите, я выживу в любой обстановке, где вы сдадите, я куда больше вас приспособленный терпеть. Но зачем лишку страдать, вот что объясните?

Объяснить, где мера терпежу и страданий, мы со Львом не могли и продолжали наш спор. Никанор еще помаялся и вскочил.

– Ну вас к черту! Мочи нет отдавать себя на жратву злым тварям. – И убежал.

Один из нас злорадно заметил:

– Выживание наиболее приспособленных.

– Выжили наиболее приспособленного, – поддержал другой. Недавно, во время нашей встречи в Ленинграде, Лев вспомнил тот давний эпизод, и мы также весело хохотали, как и в тот комариный денек на берегу Угольного ручья, глухо заэкранированные тряпьем от гнуса и оживленно спорящие сквозь тряпье о Ницше и Джеймсе и остроте разума Монтеня и Свифта.

На некоторое время к нашей компании пристал Миша Дорошин. Собственно, приятельствовал с ним я, а Лев лишь терпел мое с ним приятельство. Миша был поэт, автор каких-то книжек и уже кандидат в члены Союза писателей СССР, то есть, если не в наших со Львом глазах, то в своих собственных завершенный поэтический мэтр. Кроме того, он был добрый, покладистый парень, с ним было легко, ему верилось – а это в лагере высшая мера хвалы. Вкалывал он дежурным в трансформаторной будке на промплощадке. Я временами пугал его, что трансформатор наилучший объект для эффективного вредительства – перекинет кто-нибудь из настоящих диверсантов кабель с высоковольтной стороны трансформатора на низковольтную – и вышка дежурному обеспечена. Миша так искренне пугался грозной возможности, что приходилось великодушно его утешать – не все, мол, диверсанты допетривают, какие таятся в простом высоковольтном трансформаторе технические ужасы, а я, если и встречу настоящего вредителя, то крепко обещаю не посвящать его в преступные тайны.

Во время одной прогулки втроем произошла забавная история. Я уже «имел ноги», то есть пропуск для бесконвойного хождения, Лев, кажется, был уже «вольняшкой», а Миша вроде тоже ходил по пропуску. Мы сидели на склоне Шмидтихи, внизу лежал Норильск, вдали виднелась – или мне теперь воображается, что виднелась – река Норилка, сыгравшая в этом событии сюжетную роль. Мы поочередно читали свои стихи. Льва, естественно, дружно хвалили; что говорили о творениях Дорошина, не помню, а мои стихи удостоились строгого дорошинского осуждения. Среди прочих стишат я прочел и такое:

Я вижу в снах ясней, чем наяву.
Мой старый дом и сад, и солнца блики.
И я к ним рвусь, и с криком их зову.
Но лживы сны мои и тщетны крики.
Меня не воскресит ни отчий дом,
Ни солнце, поданное мне на блюдце.
Распни меня на имени своем
И протяни, как дар прощенья, людям…

– Отвратительно! – с воодушевлением доказывал Миша, – не понимаю, как тебя сморозило на этакую чушь. Солнце на блюдце, распнуть на имени и вообще какой-то дар прощения. Изыски, пижонство, эстетство, а где поэзия, Сергей, нет поэзии!

– Прочту последнее стихотворение и кончим диспут, – сказал я. И обведя руками возвышавшуюся над нами Шмидтиху и дальние окрестности, я задекламировал: