Я сам себе жена

Через полчаса я стоял на улице перед тюрьмой и с удивлением смотрел на множество людей, с ручными тележками и детскими колясками, нагруженными домашним скарбом и перинами, с ревущими детьми на руках, спешащих в направлении центра города. Я спросил у какой-то женщины, как мне добраться до станции Тегель на городской железной дороге. «А что тебе там надо?» — рассеянно повернулась она. «Я хочу доехать до Мальсдорфа». Громкий смех. «На станцию Тегель? Да там уже давно Иван сидит, почему, ты думаешь, мы бежим?» Значит, как и все, дальше — пешком. На улице Мюллер-штрассе в Веддинге снова налетели бомбардировщики. Я подбежал к какому-то дому, надеясь, что там в подвале прячутся люди, поднялся по лестнице, но сквозь щели в ставнях увидел только всякий хлам и — прекрасную насадку-раковину на гардеробе, совершенно, целую, с шарами по бокам, наверное, 90‑е годы. Боже мой, какая красивая насадка, ее надо спасти, дом могут разрушить, а вместе с ним и насадку, думал я. На улице свистели бомбы, дом дрожал, обстрел становился сильнее, я согласен, это был, конечно, полный абсурд — в такой ситуации сожалеть об украшении на гардеробе, но уж таков я. Мое стремление сохранять — сильнее всего.

Я покинул подвал, когда на улице стало немного спокойнее. Очень скоро бомбардировщики опять приблизились. Спотыкаясь, я добрался до входа в метро на улице Зеештрассе. Внизу я заметил красные хвостовые огоньки поезда. У последнего вагона стоял дежурный по станции. Билитерша закричала мне: «Беги быстрей, это последней поезд в центр. Потом уже ничего не будет». Казалось, что поезд ждал только меня, едва успел я запрыгнуть, как он тронулся. Один-одинешенек сидел я в этом поезде. Он останавливался на на каждой станции, но больше никто не вошел. Вагоны были чистыми, стекла сохранились целыми, а латунные стойки и штанги сверкали, как золотые. Картина казалась нереальной, и я даже не знал, где мне выходить. Проехав «Фридрих-штрассе» и «Французскую улицу», на станции «Центр» я вышел из вагона, чтобы — сесть в поезд, подошедший к противоположной платформе и ехать обратно к станции «Французская улица»: к этому времени я понял, что там сориентируюсь лучше всего. Когда я выходил со станции, дежурный выключал за мной лампы — этот поезд тоже был последним.

Поднявшись в город, я в ужасе застыл: лишь руины и горы обломков грудились там, где раньше стояли прекрасные дома. На угловом доме все еще висели рекламные щиты фирмы «Лезер и Вольфф». Изо всех сил побежал я вдоль Французской улицы в сторону Курштрассе. Там я попал под обстрел и бросился спасаться в большие незапертые двери здания Государственного банка. Вместо защиты в холле меня ожидал другой ужас: там укрывалась горстка эсэсовцев. Не успел я вбежать, как все они направили на меня оружие. «Стой, не двигаться или мы стреляем!» — приказал один из них. Совершенно обалдев, я сделал книксен и произнес: «Извините, пожалуйста, я только хотел спрятаться от обстрела, но я немедленно ухожу». Не дожидаясь ответа, я молниеносно убрался. Ища защиту за домами и остатками стен, пробирался дальше и дошел до городского замка. Отряд солдат маршировал через площадь, когда разрывы гранат превратили шум войны в ад. Я прыгнул под арку входных дверей какого-то дома. Совсем рядом разрывались осколочные бомбы. Скорчившись в левом углу арки — я так и не смог быстро открыть тяжелые створки, — я слышал крики умирающих. Потом все стихло. Только что я видел солдат, с ранцами, вещевыми мешками и фляжками, слаженно шагавших, а теперь они лежали на площади, мертвые и разорванные на куски. Их вид был ужасен, что я почти потерял сознание.

Я помчался в направлении Кениг-штрассе, где меня опять настигли гранаты. Совершенно растерявшись, бросился я к антикварному магазину на углу Бург-штрассе, поврежденная дверь которого была открыта. Взрывные волны бомб превратили магазин в хаотичное нагромождение перевернутой мебели, с потолка свисала штукатурка. И среди этой печальной картины разрушения, рядом с высокими часами барокко стоял старик лет семидесяти и смотрел на меня расширенными от ужаса глазами. Казалось, он ждал только следующей бомбы или гранаты и смерти, которую они принесут. Он не был торговцем или старьевщиком, промышлявшим ради куска хлеба, он был идеалистом и истинным господином: явление из девятнадцатого века, полный достоинства и благородства, он мог бы быть владельцем рыцарского замка или офицером старой прусской школы. Прямой, как свеча замер он рядом со своими часами. Высокий, худой, седоволосый, в густо обсыпанном известкой черном костюме, который он, конечно, носил раньше, когда работал в магазине. Черты его лица застыли, как маска, но все же я распознал в нем добродушного образованного аристократа.

Он смотрел на меня — и не видел, смотрел сквозь меня. Через разбитые окна магазина проникал запах дыма от горевших на другой стороне домов. Но это, казалось, не трогало его. Он мог бы пойти в подвал, но нет, он застыл в своем магазине, это было его дело. Я чувствовал себя вторгшимся в чужие владения.