Я сам себе жена

Вначале я его просто не заметил, я направился к часам, которые мне очень понравились. И только там, слева от часов, я обнаружил его, неподвижного, будто он уже пребывал в других мирах. Я извинился за то, что так ворвался в его магазин. Но он ничего не ответил, и мне показалось, что ужас подействовал на его рассудок. Когда война кончилась, этот дом оказался полностью разрушенным. А что могло статься со стариком? Я всегда вспоминаю о нем, когда попадаю в этот уголок города, где сегодня пустырь.

Сделав книксен, я попрощался с ним и побежал дальше в направлении Янновитцкого моста. Автоматный огонь на время смолк, будто меня хотели пропустить последним, но едва я успел перебежать через мост, выстрелы загремели вновь. Я как раз добрался до угла Копеникер-штрассе, когда своды моста с ужасающим грохотом сложились вдруг, как вареные макаронины, рухнули вниз и утонули в Шпрее.

Я хотел попасть к Бирам, но лавка была заперта, конечно, это было глупо, и я побежал дальше на Мельхиоровую улицу, где они жили. Фрау Бир открыла мне, и они оба долго сжимали мои руки: я вернулся домой, к любимым людям, и чувствовал себя защищенным, несмотря на то, что вокруг нас бушевала война. Вечером Бир устроил мне постель на софе в гостиной, я лег в пальто, потому что стекла в окнах были давно уже разбиты, а ночью было еще холодно. Они спали в кухне на полу. Утром меня разбудил шум войны. Мы позавтракали сухим хлебом с водой. Это была первая и последняя ночь в той гостиной. За деревянной стеной этой комнаты половина дома была разбомблена, и когда прокатывались воздушные волны от взрывов, стена начинала опасно шататься. Я мог бы свалиться с третьего этажа. Поэтому Бир вручил мне ключи от своей лавки на Копеникер-штрассе. Мне нужно было куда-то скрыться. В ополчение брали детей и стариков, а я не чувствовал ни малейшего желания брать в руки оружие. Я не мог бежать в Мальсдорф. Там меня поймали бы на первом же углу и поставили к стенке. С другой стороны, я не мог неделями сидеть с лавке старьевщика, у меня почти не оставалось еды. Когда я в первый раз покинул свой подвал и выбрался на улицы Берлина, корчившегося в последних боях, это чуть не стоило мне жизни.

«Помещение 6 — 34 человека» было написано на стене бомбоубежища в школе на Мантойфель-штрассе, 7, район Берлина ЦО 36. Туда я и нырнул, когда обстрел стал слишком сильным. Но я не знал, что в конце апреля 1945 года военная полиция, так называемые цепные псы, и эсэсовские патрули устраивали охоту на невооруженных молодых людей, и преимущественно — в общественных бомбоубежищах.

На принесенных с собой табуретках, стульях и скамейках там сидели дети, женщины и старики, поставив рядом чемоданчик или рюкзак с последним скарбом. Прижав к себе завернутые в полотенце последний кусок хлеба и старый будильник с колокольчиком, я примостился на скамейке рядом с несколькими пожилыми женщинами, которые, уже не таясь, делились мыслями: «И долго еще эти преступники будут бесноваться? Лучше страшный конец, чем страх без конца. Пусть бы русские были уже здесь, чтобы закончился, наконец, этот ужас! Одна из женщин хотела узнать подробности: «Говорят, Трептов уже в руках у русских, а у Силезских ворот идут бои. Они уже и на Силезском вокзале, а что же с мостом Шиллинг-брюкке? Мост Бромми, говорят, упал в воду, а Интендантские склады на Копеникер-штрассе обстреливаются». Но никто ничего не знал точно.

Снаружи доносился грохот пушек и бомб. Вдруг все замолчали: в коридоре началась облава на мужчин всех возрастов, годных к службе. Биры рассказывали, как несколько дней назад на Мантойфель-штрассе схватили и расстреляли или повесили нескольких пожилых мужчин — на грудь им вешали картонные таблички: «Я слишком труслив, чтобы защищать Отечество». И вдруг цепные псы возникли передо мной, стащили меня со стула и завопили: «Почему ты без оружия?» Я лишь пролепетал, заикаясь: «А что мне с ним делать?» Это было, конечно, самое глупое, что я мог произнести. Они потащили меня к выходу на школьный двор, который был заполнен запахом гари и хлопьями копоти. Один из четверых, державших меня под прицелом, пролаял: «При попытке к бегству — стреляем!» Они толкнули меня к полуразвалившейся стене, которая отделяла школьный двор от третьего заднего двора дома 152 по Копеникер-штрассе. Там находилась ликерная фабрика Кирхнера. Вдруг на той стороне раздался выстрел, женский крик взвился и резко оборвался. Через развалины стены я увидел во дворе фабрики молодую женщину, лежащую на земле. По ее блузке расплывалось пятно крови. Человек в штатском как раз натягивал ей на колени юбку. А в нескольких метрах палач, эсэсовец, вертел в руке свое оружие. Рядом с мертвой женщиной лежало несколько бутылок, которые, наверно, выскользнули из ее рук. Одна разбилась, и ручеек красного вина тек мимо ее ног, пропадая в мусоре развалин. Женщина взяла несколько бутылок в подвале фирмы Кирхнера, чтобы обменять его на хлеб. Для эсэсовца этого оказалось достаточно, чтобы застрелить ее за «грабеж».